Наваждение
Шрифт:
Такого поворота Паша не ожидал. Снова сел, нервно облизал пересохшие губы.
— Это… это как получится… Я… Я люблю детей… Тут эта девочка маленькая… ну, ты же знаешь… грудка у нее… Я когда на руки взял…
Света не ответила, улыбка ее погасла. Проклиная себя, что завел об этом речь, Паша сделал отчаянную попытку соскочить с опасной дорожки, вернуть Свету к недавней игривости. Затараторил о буфетной, где, если постараться, неплохо можно и едой, и напитками разжиться, и вдруг осекся, сраженный внезапной догадкой. Если та же, например, Света или Славка способны переходить в другое, земное существование, почему бы не случиться такому же еще с кем-нибудь? Уж девчушка-то
Он пересел на Светин лежак, примостился на краешке, чтобы не стеснить. Взял ее за озябшую руку — все-таки холодно в самолете, — заговорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово:
— Светик, я, кажется, начал понимать. Вы просто не всегда пускаете меня к себе. Не доверяете. Но я… я докажу. Вот возьму сейчас — и приведу сюда маму с девочкой. К нам в гости. Я их уговорю, обещаю тебе. Ты тогда поверишь мне?
Света наконец-то снова улыбнулась. Едва заметно, украдкой, но Паша успел выхватить у надвигавшихся сумерек лукавое шевеление волшебно очерченных губ. И принялся ковать железо пока горячо. Сильней стиснул ее ладонь, убежденно изрек:
— Поверила! А хочешь, я подружку твою доставлю, чтобы тебе веселей было? Эту, черненькую, под мальчика остриженную. Ее ведь Галка зовут, правда? Видишь, мне уже и об этом известно!
— Дурачок ты мой, — теперь она не прятала улыбки. — Ложись-ка ты лучше спать, у тебя же глаза красные, слипаются, я вижу. Завтра обо всем потолкуем. Да и я, честно сказать, устала.
— Нет! — запротестовал Паша. — Я с тобой останусь! Я не буду без тебя!
— Я и так с тобой, куда я денусь? Но завтра нам предстоит тяжелый день, нужно хорошо отдохнуть, подготовиться. Ты ложись, Пашенька, ложись, все равно скоро совсем стемнеет, не разглядеть нам друг друга.
Паша неохотно выпустил ее руку, пересел на свой лежак, затем, поколебавшись немного, лег.
— Видишь, Светик, какой я послушный. Знала бы, как не хочется разлучаться с тобой, но любое твое желание закон для меня.
— Я это оценю. — В маленькие, законопаченные в большинстве иллюминаторы хиреющий свет проникал скупо, Светины глаза сейчас казались темно-синими, залитыми глубокой водой нежности. — Я это оценю, — еще тише повторила она. — И очень скоро, обещаю тебе.
— А я отсюда смотреть на тебя стану, все одно не засну. Какие у тебя, Светка, волосы красивые, они, наверно, даже в темноте светятся.
— Светятся, Пашенька, светятся, у нас еще не одна ночь впереди, насмотришься.
Пашины глаза увлажнились, он прикрыл их отяжелевшими веками, чтобы Светлана не заметила предательского блеска, и до конца осознал, какой он, оказывается, везучий, счастливый человек. Не мог только понять, чем заслужил, за что ему выпало такое огромное, такое не вмещающееся внутри счастье. А когда раскрыл их снова, увидел Свету…
Она не лежала. Она стояла над ним. В тронутом лунной зеленью фиолетовом свете точеная фигурка в белой блузке и белых колготках показалась ему очень высокой и тонкой. Нимбом сияло невесомое облачко пушистых волос. Лицо ее трудно было разглядеть, но Паша угадал на нем тихую светлую улыбку.
— Пойдем, — протянула она белую руку. Он взял ее в свою, ощутил, какая она нежная и теплая. Одними губами произнес:
— Куда?
— Со мной. — Тот же, так хорошо знакомый ему серебристый колокольчиковый смех.
Он пошел за ней, не выпуская ее гладкой кисти, по неразличимому во мгле проходу между креслами. Не удивлялся, что тот такой длинный, ровный. И чем дальше продвигался, тем больше разбавлялся обступавший их мрак, вскоре он сумел разглядеть какие-то вертикальные, насыщенней воздуха тени. Вдруг сообразил, что это стволы деревьев, споткнулся, впервые с начала путешествия подал голос:
— Где мы, Света?
— В самолете, — не поворачиваясь, ответила она. — Ты не бойся, Пашенька, доверься мне.
— Я не боюсь, — крепче сжал ее руку. — Когда мы вместе, мне ничего не страшно.
Светлело с каждой секундой, теперь они ступали по лесу, тихому березовому лесу, и листья на ветках были зелеными, зазеленела под ногами мягкая трава. Деревья прореживались, расступались, все шире, явственней распахивалась за ними чистая голубая даль. И вдруг — сразу, в одно мгновенье — они выбрались на большую, яркую, залитую ослепительным солнцем поляну. Весенне-зеленую, в желтых, красных, синих, оранжевых цветах. Посреди нее возвышалось одинокое дерево. Света повела его к нему, и Паша издалека еще высмотрел усеявшие тугие ветви спелые красные лоснящиеся яблоки. Они шагнули в прохладную яблоневую тень, сели в шелковую траву. Света высвободила руку, поднялась на ноги:
— Отвернись.
— Зачем? — молитвенно поглядел на нее снизу вверх Паша.
— Ну отвернись, пожалуйста. Я тебя прошу. И закрой глаза. Ты ведь говорил, что любое мое желание закон для тебя.
Он прислонился щекой к теплой и шершавой яблоневой коре, прижмурился. От бьющего в лицо солнца заиграли, замножились под опущенными веками радужные крути.
— Паша, — позвал его Светин голос.
Она стояла перед ним обнаженная, легкий ветерок шевелил длинные желтые волосы. Тело ее, снежно-белое на зеленой траве, хлестнуло его по глазам двумя торчащими розовыми сосками на выпуклых грудях.
— Я тебе нравлюсь? — лукаво сощурила она посветлевшие до прозрачности глаза.
Голос ему не повиновался, сумел лишь несколько раз ошарашенно тряхнуть головой.
— Ты еще не передумал взять меня в жены? — влажно заблестели за раздвинувшимися губами сплошные Светины зубы.
Паша снова замотал головой, теперь уже по горизонтали.
— А тебе, Пашенька, не жарко? — потупилась она.
И Паша вдруг ощутил, что ему ужасно, невыносимо жарко, просто задыхается под свинцовой тяжестью навьюченной на него одежды. Принялся исступленно сдирать ее с себя, расшвыривая куда попало, выпрямился перед Светой, не стесняясь собственной наготы и печалясь лишь об одном — что чуть ниже ростом. Протянул к Свете ладони, и она подалась вперед, прильнула к нему всем телом, оплела его шею горячими руками, задрожала. Он почувствовал, как проникает в него эта лихорадочная, нетерпеливая дрожь, как полыхает в нем огненное, неудержимое желание, и повалился на траву, увлекая Свету за собой…
Он все никак не мог напиться, насытиться ею. Не мог оторваться от ее прекрасных глаз, сладких губ, от ее податливой, набухающей от его прикосновений груди, от ее неутомимого упругого живота, от атласных гибких рук, ног, от ее божественного лона. Он плохо соображал, весь, без остатка поглощенный своей любовью, лишь две гибельных мысли не пропадали, тревожно искрили где-то в закоулке туманящегося сознания — что вдруг разорвет, разнесет его от бешеного восторга или, того страшней, иссякнет его неудержимое влечение к ней. Никогда он не был так счастлив раньше и никогда, твердо знал, уже не будет. Хотел сказать ей тысячу самых нежных, самых ласковых, самых заветных слов, которых никто еще никогда и никому не говорил, но способен был лишь повторять раз за разом: