Наваждение
Шрифт:
Он лежал на спине, и когда взор прояснился, увидел над собой застрявшую в развилке веток свою палку.
— А п-птица где? — спросил, заикаясь, палку. И сам себе ответил: — Улетела. Улетела…
Тяжело повел глазами из стороны в сторону, заметил там же, недалеко, над зелеными макушками, тоненькую сизую струйку. Мысли уже достаточно прояснились, чтобы понять — это продолжение его обморочных галлюцинаций, никакого дыма здесь нет и быть не может. С трудом, сопровождая стоном каждое движение, поднялся, снова поглядел в том же направлении — дымок не исчез… Паша судорожно перевел дыхание, крепко, до боли протер слезящиеся глаза. И теперь не сомневался —
Вдруг оказалось, что силы у него еще остались, и прыти хватило не только на ходьбу — умудрялся бежать. Хрипло, загнанно дыша, с выскакивающим из груди сердцем…
Сначала были изувеченные деревья. Будто пронесся над ними чудовищной силы ураган. У первых, встретившихся ему, были сбиты верхушки, росшие за ними были разнесены в щепы кто вполовину, кто до основания, а затем…
А затем он увидел самолет. Верней, то, что от него осталось. Изуродованный нос, расплющившийся о землю, сломанные крылья, разлетевшиеся во все стороны бесформенные куски…
Зрелище было настолько неожиданным, что Паша, как не раз уже случалось, подумал, будто все это ему просто мерещится. Сунул в рот онемевшие костяшки пальцев и сжал их зубами. От боли на глазах выступили слезы. Секунд пять ошарашенно всматривался в набухающие кровью белые отметины зубов, снова приподнял веки. Но знал уже, знал, знал, что не привиделось ему, не померещилось…
Часа полтора спустя Паша сидел на поваленном дереве, истово обняв себя накрест руками, тщетно стараясь унять бьющую тело припадочную дрожь. Несколько раз его стошнило. Еще в самолете. Рвать было нечем, выхаркивалась какая-то отвратительно горькая желчь, едкие, мучительно болезненные спазмы выворачивали желудок. Увиденное в искореженном самолетном нутре, везде, куда удалось ему добраться, едва не лишило рассудка. И все пережитые за эти трое суток кошмары отступили куда-то, померкли…
В живых не осталось никого. Он продирался, переползал от одного скованного ремнями тела к другому, трогал их заледеневшими трясущимися пальцами, заглядывал в глаза. Мужчины, женщины, молодые, пожилые, двое детей — одна девочка совсем маленькая, годика нет. Одни неузнаваемо изуродованы, залиты кровью, другие внешне мало изменились. Иногда ему казалось, что улавливает у кого-то признаки жизни, тормошил их, звал, но вскоре убеждался, что старания его бесполезны, больше всего провозился с бортпроводницей. Лежала в проходе, заваленном рухнувшими с полок чемоданами и сумками, — ни пятнышка крови на белой блузке, не искаженное гримасой боли и страха чистое лицо. И очень похожая на стюардессу, которой игриво подмигивал, когда летел в Красноярск. Если не та же самая. Лишь когда попытался приподнять ее голову, ощутил на покрытом длинными желтыми волосами затылке липкую жижу…
Из оцепенения вывел его какой-то едва различимый звук, похожий на сдавленный стон. Паша вскочил, заковылял на неверных ногах к зиявшей над самой землей темной кривой дыре, сменившей сорванную входную дверцу. Вновь очутился в этой чудовищной гробнице, замер, обратившись в слух. Звук не повторился. Вспомнил вдруг, что не заглядывал в кабину. Удалось протиснуться в нее, смятую, как пустой бумажный стаканчик. Два погибших в ней пилота превратились в изломанные тряпичные куклы, третий, не старый еще, но с седеющими черными усами, непостижимым образом, как та светловолосая проводница, казался не пострадавшим. Паша вернулся в салон, обессиленно плюхнулся на свободное с краю, мышиного цвета, кресло.
С содроганием посмотрел на свои окровавленные руки, лежащие на таких же измаранных кровью коленях, — и сразу, в одно мгновение отключился…
— Сколько можно дрыхнуть? — пробасил сверху насмешливый голос.
Паша раскрыл глаза и увидел стоящего перед ним усатого летчика.
— В-вы живы? — снова начал он заикаться, хотя изумился почему-то не очень.
— Бог миловал, — усмехнулся тот. — Давай, что ли, знакомиться, раз уж так мы влипли. Славкой меня зовут.
— Н-надо же, — покрутил головой Паша, — и в-вы т-тоже Славка! — Осторожно пожал его большую руку и вымученно улыбнулся в ответ: — А я П-пашка. — Нерешительно покусал губу, не решаясь у него спросить, затем выпалил: — А… остальные?
— По-разному, — уклончиво ответил Славка. — Поживешь тут, разберешься.
— Я б-буду здесь жить?! — расширил глаза Паша.
— Ну конечно! — тоже удивился летчик. — Где ж еще? Повезло и тебе, и всем нам — не взорвался самолет и не загорелся, такое редко случается. А мы только недавно взлетели, в буфете еды полно, кое-какие бутылки, не стеклянные которые, уцелели. Немного холодновато, правда, но тоже не беда — всякого тряпья здесь полно, за бортом и костер можно развести. Одним словом, перезимуем!
— П-перезимуем?! — голос у Паши сорвался.
— Вот же дурачок! — звонко рассмеялся кто-то за его спиной. Паша оглянулся, увидел светловолосую стюардессу.
— Ежику ведь понятно, — не прятала она великолепные белые зубы. — Самолет обязательно искать будут. А ты тут как тут.
Звучало убедительно. Не менее, чем сказанное усатым летчиком Славкой. Но…
— Но как же я вместе с ними такими… мертвыми… пролепетал Паша. — Они здесь будут… разлагаться…
— В холоде не будут, — вмешался в разговор Славка. — Медицинский факт. К тому же не обязательно им тут оставаться. Стащим вниз, под брюхо, чтобы дождик не намочил или снежок не запорошил, рядочком уложим. Тебя спасатели благодарить станут — все равно выносить, опознавать придется. А руки отмоешь…
Паша увидел свои руки. Кровь на них засохла, мерзопакостно стягивала кожу. Снова закрыл глаза, с минуту сидел недвижимо, потом выбрался из кресла, трудно, всем телом повернулся. Девушка в белой блузке и задравшейся синей юбке лежала там же и в той же позе. Он долго, не шевелясь, глядел на ее длинные, красивые, в белых колготках ноги — одна туфелька свалилась. Паша подобрался к ней, натянуть туфельку на ступню удалось не сразу. Ее ноги были еще не остывшими, податливыми. Разогнулся, сморщился и, стараясь не глядеть на царивший вокруг ужас, вернулся в свое кресло, отрешенно застыл. Потом он поднялся, медленно, как сомнамбула, двинулся к буфетной. У исковерканных ее дверей сидела, сломленная пополам, вторая бортпроводница — чернявая, коротко стриженая. Он аккуратно, чтобы не зацепить, перешагнул через разбросанные, в таких же белых колготках ноги, прошаркал к кабине. Усатый пилот сидел к нему боком.
— Славка, — тихо позвал Паша. Подождал немного и, всхлипнув, безнадежно повторил: — Ну Славка же!
Темный, немигающий глаз летчика не отрывался от размозженного виска вмятого в кресло слева от него товарища. Паша попятился, споткнулся и, упав на пол, бешено заколотил по нему кулаками, дергаясь всем телом, беспорядочно выкрикивая:
— Но я же все это слышал! И видел! Так не бывает! Я такое сам не придумал бы! И во сне не привиделось!
Выбился из сил, затих, бросив на руки голову. Чем-то сладковато, тошнотворно пахло. Паша встал на колени, с отвращением поглядел на свои заскорузлые окровавленные пальцы.