Наваждение
Шрифт:
Глеб заложил руки за голову, потянулся так, что лопатки сошлись, сказал, смяв первые слова зевотой:
— Ох, Юрочка! Я мог бы тебе поведать десяток версий, почему Андрей сохранил его. Со ссылками на больших корифеев и маленьких. Но боюсь, что дело обстояло много проще. Просто Андрей — это Андрей, авантюрист и психопат.
— Думаешь, не давали ему покоя лавры господина Раскольникова?
— Теперь что угодно в голову полезет — уж больно пахучий след мы взяли. Вот что, Юрка, пока он там в себя приходит и к очередному раунду готовится, поройся в картотеке. Далеко не забирайся, максимум два-три месяца. Соображаешь, что поискать нужно?
— Обижаете, товарищ капитан!
Анальгина хватило ненадолго. Снова начала раскалываться голова, познабливать стало. Еще одну таблетку проглотить,
Болезнь всегда некстати. Но сейчас мне особенно было не с руки расхвораться: наметил на завтра несколько встреч, Светка опять же… Вот уж никогда б не подумал, что старая плоская острота о поцелуе — переносчике инфекции коснется вдруг меня. А может, пронесет еще? Подумаешь, ангина! Не обязательно ведь должна она у меня протекать так же тяжело, как у Светки. И виски, вроде бы, уже меньше ломит, заснуть бы только поскорей…
Я ворочался с боку на бок, стараясь устроиться поудобней. Почти как узник Андрей в тюремной камере. Кстати, куда в таких случаях сажают? В «одиночку», чтобы имел возможность подумать хорошенько? Или — где этих одиночек набрать? — в общую? Там, по слухам, удовольствие небольшое, уголовнички куражатся… Не приведи Господь угодить… Тьфу, черт, нашел, о чем думать! Но не зря же предостерегает знаменитая пословица, чтобы не зарекался…
Я вдруг пожалел Гуркова. И порадовался про себя, что пожалел: не последний, оказывается, я человек — ведь Андрея своего, хоть и много за эти дни переменилось и в жизни, и в повести, пишу все-таки со Светкиного Андрея. Впрочем, сейчас нетрудно и великодушным стать, так что тешиться-то особенно нет оснований. И что за дурацкая манера отождествлять вымысел с действительностью?
Я перевернулся на спину, постарался отвлечься. Надежней всего — ни о чем не думать, тупо считать, допустим, быстрей сон сморит. Андрея пожалею в другой раз. А если такой жалостливый, зачем Галку — Светку же с Андреем не сравнишь! — убил в лифте? И что вообще такое — жалость? Я, например, люблю всякую живность, мотылька — и того не прихлопну. Летом возле нашего дома много муравьев — целые дорожки на асфальте. Иду — обязательно переступаю, чтобы не раздавить ненароком. Что — каждая жизнь уникальна и достойна сохранения? Почему же тогда с удовольствием, даже с каким-то злорадством убиваю назойливую муху, гоняюсь в кухне за тараканом? Потому что неприятны они мне? Вред приносят? Но если исходить из того, что позволительно уничтожать всех приносящих вред, тех же мотыльков и муравьев, далеко можно зайти. Выходит, сострадание мое и милосердие избирательно, не по движению души, а по каким-то соображениям? Расплющиваю таракана, потому что неприятен внешне и быстро бегает? Мышку, наверное, тоже преследуют за то, что быстро бежит-катится, это почему-то приводит людей в ярость. Ведь какой, если разобраться, приносит вред человеку пугливая мышка? И как повели бы мы себя, если стал бы вдруг от неведомой болезни исчезать, скажем, мышиный род? В Красную книгу занесли бы? Мы любим и холим все, что красиво, что успокаивает, радует глаз? Но самый красивый и привлекательный гриб — это же мухомор… Некоторые бульдога считают писаным красавцем…
Нет, я в самом деле нездоров, о такой чепухе думаю… Или не о чепухе?.. Неужели суждена мне бессонная ночь, вдвойне тягостная оттого, что ни писать, ни читать невозможно? Извечный враг человеческий — бессонная ночь. Почему так боимся ее? Не оттого же только, что на следующий день работаться будет плохо. Потому что не как все? Терзает, что ворочаешься, как дурак, когда все нормальные люди спят? Но, во-первых, не все, и не самые худшие, а во-вторых, кто мешает не спать, «как умному»?. Или гнездится где-то у каждого вздорная мысль, что нормальный спит, потому что совесть чиста? А у кого она, если покопаться, чиста?.. В той же тюрьме, куда засадил я своего Андрея, мало кому, наверное, удается заснуть. Особенно в ожидании суда. Хоть в одиночке, хоть не в одиночке. А уж моему Гуркову и подавно на секунду даже забыться не удастся. Кольцо вокруг него сомкнулось. И не в том лишь дело, что понимает он — не отвертеться от ножа, которым убили Галку. Он ведь уже не сомневается, что милиции известно и о роковой драке в парке. От кого известно? Не в Кешиных интересах заложить его. Кто же тогда? Та парочка, которая встретилась на выходе? Таксист, отвозивший его домой?..
Любопытно, что делал бы я, окажись на месте Андрея? В конце концов, я должен это представлять — мне же писать дальше. Выгодней, пожалуй, откупиться Кешей — по крайней мере отпадет обвинение в убийстве Галки. Но Кеша в отместку может продать самого Андрея, хоть и мало пользы ему, если Андрея тоже в тюрьме сгноят. Или не мало? Обязательно утопающий, особенно Кешиной популяции, тащит за собой на дно всех, до кого сумеет дотянуться? Но в любом случае это лучше, чем сознаться в убийстве — тогда вообще вариантов не останется. А все, что связано с дракой в парке, — отрицать. Нет — и всё тут! Не был, не принимал, не участвовал. Знать бы только, насколько осведомлен этот хренов капитан с его экспертизами… И еще одно не давало покоя Андрею, как бы ни старался, как ни заводил себя — сознавал он, чувствовал превосходство Крымова. Цепче, логичней, настойчивей, просто характером сильней. И туго придется во время следующей встречи с ним — доконает…
Все, хватит с меня! Сейчас буду считать, сколько терпения хватит. До тысячи, до двух тысяч…
Но запретный ящик Пандоры уже раскрылся. Меня и на первую сотню едва хватило. Но думал я уже не о детективе, думал о Светке. Вспоминал нашу последнюю встречу в подъезде, и то ли температура у меня поднялась, то ли распалил себя слишком — дышать нечем сделалось. Уж лучше переключиться на Гуркова. Или, того проще, на Крымова. Глеб, кстати, совсем у меня не действует. Бледная тень. Ни мыслей его, ни поступков. И не слишком ли большую роль отвожу я в его работе случайностям? Один раз мурашки, другой… Хотя, именно в этом, наверное, состоит искусство следователя — сопоставлять, анализировать каждое слово, каждый жест, взгляд…
Чем он вообще занимается? Женат, при детях? Подружка верная у него? Мыслитель и аскет, посвятивший себя одному лишь Делу? Привлекательней, конечно, семейный Крымов — ближе и понятней. Тем более, что два холостяка, Андрей и Линевский, у меня уже есть. Между прочим, Линевский меня навещает реже всего, а ведь главная проблема с ним. В первую очередь потому, что плохо представляю дальнейшие, связанные с ним события. Пока остановился на том, что позвонят ему — и помчится он в аэропорт. Во Львове перехватят. А дальше что? Не заворачивать же, как предлагал один из шайки, в конверт вместе с зеленой папкой…
Зато поспешное отбытие Виталия Михайловича из теткиной обители я представлял хорошо. И натяжек вроде бы особых не просматривалось…
Первым засобирался Кеша. Поглядел на часы, завздыхал, что девять часов уже, а в десять он ждет важного телефонного звонка. Принялся извиняться, уговаривать остальных, чтобы не обращали на его исчезновение внимания, веселились. Но тут же, сославшись на неотложные дела, последовали его примеру лысый с бровастым. Гостеприимный хозяин сокрушался, но когда и Линевский заявил, что пора и честь знать, лишь бессильно развел руками.
Настроение у Виталия Михайловича было распрекрасное, пытался даже что-то напевать. И нисколько его, человека осторожного и предусмотрительного, не смущало, что за руль «Москвича», в котором разместились он с Галкой и Андрей, садится подвыпивший Кеша. Ни одна забота не омрачала его чело. Андрей пристроился впереди, Линевский, не особенно таясь, прижимал к себе на заднем сидении Галку. Однажды лишь огорчился, когда Кеша высадил рядом с их домом Галку с Андреем, а его повез дальше.
Все еще тихонечко напевая, тыкался в замочную скважину ключом в неверной руке, и вдруг услышал за дверью трель телефонного звонка. Справился наконец с замком, поспешил к неумолкавшему телефону.