Навруз
Шрифт:
Матушка всплеснула руками:
— Вай, вай!
— Но губернатор Туркестана отсоветовал ему, — продолжал отец тихо. — Им, говорит, доверять оружие нельзя. Пусть лучше помогают воевать с германом хлебом, мясом, маслом, хлопком…
— Хороший человек этот губернатор, — заключила матушка.
— Хороший, не хороший, а рассудил умно. Так-то царю выгоднее — сейчас ему нужны не солдаты, а хлеб и одежда. В городах, говорят, голод, да и армию кормить надо…
— Да, да, — согласилась матушка. — Однако от кого вы все это узнали?
—
— От Мирзы Хашима. Он каждый божий день читает газету в своей лавке.
Матушка удивилась:
— Газета? А что такое газета?
— Э-э, ну как тебе сказать! Ну, лист бумаги, на котором записывают все новости. Поняла?
Понятливости матушке не надо было занимать ни у кого: она легко догадалась, как выглядит газета. Вот только неясным было отношение Хашима к этому листку.
— И что же, эту бумагу посылают лавочнику Мирзе?
Вопрос поставил отца в затруднительное положение.
Он не поинтересовался у людей, каким образом газета оказывается в руках лавочника. Да это его и не занимало. Главное — новости.
— Да, видимо, так, — решил он.
— Про налог зерном и мясом тоже сказал Мирза Хашим?
Отец кивнул:
— Именно. В листке все написано.
— А сколько солдат у русского царя и сколько у германа, не спросили?
В глазах отца выразилось крайнее недоумение:
— Зачем тебе это знать?
— Как зачем! Раз вы платите налог, то должны поинтересоваться, у какого царя больше солдат, кто из них выиграет войну.
Довод, кажется, убедил отца. Он задумался.
— Пожалуй, за такой вопрос могут в зиндан посадить. Разве царь объявляет, сколько у него солдат? Такую тайну в темном мешке хранят… Впрочем, народ толкует, что герман сильнее Николая.
— Что это за народ?
— Э-э!.. Парод и народ, какая разница… Без ветра верхушки деревьев не качаются, идет слух… Наше дело ловить да помалкивать… Оставь свои речи, ташкентская, они до добра не доведут.
Сказал это отец строго и даже оглянулся, словно боялся, что кто-то чужой может услышать.
Так я узнал о существовании тайны. Оказывается, были слова, произносить которые запрещалось, они касались царя и войны. И не только запрещалось, из-за них могли посадить человека в зиндан.
А отец говорил. И матушка говорила. И все это я слышал собственными ушами. Ко мне попала тайна, беречь которую было страшно. И еще страшнее было обронить ее случайно, потерять. Если найдет кто из царских слуг — неминуемо наказание…
Да, я стал старше в тот год. И не потому, что вырос, а потому, что многое узнал.
Время цветения тюльпанов
В тот год зима никак не хотела покинуть мир. Задувала ветрами, засыпала снегом. Джизак продрог, как овца в ветхом кутане.
— Хоть бы бог смилостивился над нами, — сокрушалась матушка. — Ведь не всем тепло, не у всех сандал топится.
— Сорок дней терпела, потерпишь и сорок первый. Больше прожито, меньше осталось. После ахман-дахмана придет садпок, а потом и твой савр…
Почему отец назвал савр материнским, я не знал. Для меня это было просто время цветения тюльпанов, время, когда все кругом зеленеет, поднимается к солнцу, когда можно угорелым телком носиться по первой траве, купаться в ней, как в речке.
— И люблю саврский дождь, — вмешался я в разговор старших. Мне очень хотелось выразить свою радость.
— К лицу ли несмышленому ягненку подавать свой голос на совете отца с матерью? Сиди и слушай, если хочешь что-нибудь узнать.
Я прикусил язык и поглубже залез под сандал.
Отец все же пояснил:
— Два дождя хамала не стоят одного дождя савра. Саврский дождь кормит бедняка весь год…
— Да сбудутся ваши слова, — закивала головой матушка. — Хоть бы всевышний не обошел бедных. Если к войне еще и вторая беда прибавится — погибнем все…
— Бог милостив, — неопределенно заключил отец. — Подарит людям светлый Навруз.
При упоминании Навруза — дня Нового года, который у мусульман совпадает с 21 марта, лицо матушки посветлело. Она заговорила радостно, молодым голосом.
— О Навруз! Бог дал его женщинам в награду за мученичество.
— Не думаю, что бог, — заметил отец. — Когда женщина открывает лицо за порогом дома — это уже грех.
— Значит, вы и одного дня свободы в году не желаете нам?
— Э-э… Нужна ли человеку свобода, тем более женщине? За свободу слишком дорого платить приходится.
— Не говорите такие слова. Пусть хоть один день люди живут с крыльями, один день летают.
Я никогда не видел матушку такой взволнованной, такой необыкновенной. Значит, есть что-то на свете, кроме гап-гаштака, кроме тутовых плодов и бумажного змея, что способно так зажечь, так осчастливить человека! Это — свобода.
Что такое свобода? Я не понимал значения этого слова. В глубине сердца свобода смутно представлялась мне ветром, несущимся над полем, над маковками деревьев, над всем миром. Или горным потоком, низвергающимся с высот. Или вольно парящим в небе орлом. Наша шумная беготня после школы, наши крики, наши проказы тоже чем-то походили на свободу.
Но матушка говорила о другой свободе, о какой-то светлой, великой и в то же время порождающей грех. Так сказал отец. Я помнил Навруз. День, когда все покидали дворы и выходили на поляны, в рощи, в сады, к берегу реки. Выходили нарядными, веселыми, с песнями, музыкой. Женщины снимали паранджу — там, в рощах, на воле. Об этой свободе, видимо, говорила матушка. Снова приподнялся полог, загораживающий от меня смысл всего происходящего. Щель, через которую я смотрел на мир, стала шире. Приближающийся Навруз уже иначе представлялся мне. Нет, он не потерял своей радостной привлекательности, не поблек, но наполнился чем-то незнакомо таинственным, новым и важным. И прежде всего понятием свободы.