Навруз
Шрифт:
В отличие от первой книги, эпицентром которой стали трагедийные главы о Джизакском восстании, во второй ист точек особого кульминационного напряжения. Повествование течет ровно и плавно, без резких поворотов и крутых подъемов, скачков и взрывов. Равномерен и пафос рассредоточенный во всех его сюжетных ответвлениях, по всем образном строе. По это именно пафос в том высоком значении понятия, какое придавал ему Белинский, имея в виду могучую силу, непобедимую страсть идеи. Пафос революционной идеи, пронизывающей вторую книгу романа «Навруз», рожден временем, «когда униженные и обездоленные смогли поднять голову и взять в руки собственную судьбу».
И как ни тяжко дается им каждая горстка пшеничных зерен, она делится поровну
Озарив юность Назиркула всепроникающим светом народной победы, революция обостряет в нем потребность обрести прочное место в жизни. Не в мрачной келье медресе, а в новой — «и без денег, и без бога» — школе сбывается его угасшая было мечта об образовании и будущем учительстве. «После блуждания по темным закоулкам медресе, — рассказывает он, — после отупления от зубрежки никому не ведомых слов и молитв, мы вроде бы вышли на просторную светлую улицу. Все стало понятным и ясным. Правда, ясность эта была непривычной и приводила в какое-то смятение наши души. Мир предстал другим, причины его существования оказались иными и объяснялись иначе… И все же мы принимали новое охотно и тотчас объявляли всем о нашем приобретении. Делали это с осознанием собственного превосходства, с гордостью».
Такие мысли и чувства овладевают Назиркулом в семнадцатую весну жизни. Не по дням рождения, а по дням Навруза ведет он счет своим годам. Есть в этом и сокровенный поэтический, и общезначимый социальный смысл. Начало весны — это начало «всего нового, что несет она с собой» на крыльях белых аистов. А аисты дарили в те годы «одну радость за другой… и было их так много, летящих над нами». Полету белых аистов уподоблена в романе и учительская судьба — о писательстве пока речи нет, оно еще впереди, — на пороге которой мы прощаемся с Назиркулом. «Новый учитель должен быть сыном революции, и чем меньше ему лет, тем лучше. Юная душа всегда возвышенней, она легче освобождается от прошлого, быстрее принимает настоящее. А будущее для нее — крылья!»
Что же, широких и вольных взмахов им, этим крыльям. И благодарение аистам за то, что прочертили они юному Назиркулу дорогу в жизни, которая стала для Назира Сафарова дорогой творчества.
В. Оскоцкий
КНИГА ПЕРВАЯ
День проклятий и день надежд
Первый шаг
Если существует на свете что-либо вечное, то, я думаю, это наш базар в Джизаке. Он возник, конечно, задолго до сотворения мира, во всяком случае, задолго до моего появления под солнцем. Мы, дети, считали его таким же постоянным, как, скажем, земля, луна или звезды, но более важным. Важным потому, что нам неведомы были названия звезд, не умели мы подсчитывать время прохождения лунного месяца, но зато каждому из нас было хорошо известно, когда, в какой именно день бывает базар. В этот день со всей земли, кажется, стекался люд на джизакскую площадь — скрипели тяжелые арбы, ехали всадники с перекинутыми через седло хурджунами, тащились, сгибаясь под невероятными по величине мешками, ишаки; стоял шум, гам, рев, визг, ржание. Пыль поднималась до самых небес, во всяком случае, застилала и солнце, и облака, если они решались появиться на вечно синем джизакском небе.
Но не это было главным. Главным было то, что но всему Джизаку разносился запах ароматной шурпы или плова. И возникал он не на базаре — там невесть какие запахи источали чайханы и харчевни, — а во дворах. В нашем тоже. Мать варила в базарный день шурпу. А что может сравниться с шурпой, заправленной кунжутным маслом и луком!
Не знаю, кто придумал шурпу, но здорово придумал. Мы, например, считали, что она так же, как и базар, существует вечно, но только в эти дни предстает нашим завидущим глазам и нашим голодным ртам. В эти дни!
Я не назвал еще этих дней, а они имеют очень важное значение для события, о котором собираюсь рассказать. Базар в Джизаке бывал по понедельникам и четвергам. Возможно, в другом месте существовали другие базарные дни, но мы не знали других мест и, следовательно, других базаров, наш мир ограничивался родным Джизаком, самым прекрасным местом на земле. Да, не удивляйтесь, я и сейчас убежден, что это самое прекрасное место в мире.
Так вот, в один из таких дней, не помню теперь уж точно, в понедельник или в четверг, наверное, все же в четверг, так как именно в канун пятницы бывал большой базар и мать иногда разрешала себе готовить плов — божественное из божественных блюд. Так вот, в четверг вечером, когда мы сидели за пловом, я повздорил с братом из-за кости. Из-за самой пустячной кости, на которой уже ничего не было, кроме клочка хрящевинки, когда-то соединявшей ее с бараньей ногой. Повздорил так, что матушка моя, самая тихая и самая добрая женщина, вынуждена была дать мне хорошего тумака, напомнить о существовании родителей и порядка, который следует соблюдать за дастарханом.
Тумак был довольно чувствительным, и затылок мой надолго запомнил его. По не это было главным событием четверга. Я согласился бы получить еще несколько таких тумаков, лишь бы ими закончились мои несчастья в тот злополучный вечер.
— Хватит! — сказала матушка. — Нет больше сил моих. Завтра же отведу тебя к Хикматой-отин.
Нот что было несчастьем из несчастий. Меня собирались отправить к старой отинбуви. Я должен сразу предупредить — отинбуви не была ни моей бабушкой, ни моей тетушкой, никаким боком не приходилась нам родней. И вообще и и в глаза ее не видел за всю свою короткую жизнь. Но я заревел, как телок, так громко, что голос мой, наверное, был слышен во всей махалле.
Можно ли так наказывать собственное дитя из-за какой-то бараньей косточки, возмущался я.
Говорят, чилляки поспевает, глядя на чилляки. Если гроздь винограда способна расти, беря пример с подружки, ю что можно сказать о детях. Я во всем подражал старшему брату, а он вовсе не думал о собственном совершенствовании. Вообще, кажется, он ни о чем не думал.
С утра покидал двор и весь день пропадал где-то. Впрочем, «где-то» звучит весьма неопределенно и даже загадочно, на самом деле все в доме знали, где именно находится мои брат. Если бы кто вздумал держать пари, разгадывая эту загадку, и назвал при этом пустырек в безлюдном месте, то наверняка выиграл бы. Там целыми днями играл мои братец в ашички. За пазухой он постоянно держал целый порох этих костей — раскрашенных, точеных, налитых свинцом, и таинственное щелканье их сводило с ума мальчишек, ну и меня тоже, конечно. Мне хотелось обладать этим богатством, и не только обладать, но и приумножать его. Увлекся так, что ради них мог ввязаться в драку и даже махнуть с крыши, предложи мне за это горсть крашеных ашичек. Вот до чего я дошел.
И все же наказание показалось мне страшно суровым — меня отправляли в школу к этой самой отинбуви.
— Еще не дорос твой сын до школьной грамоты, — осторожно возразил отец. — Придется, мать, потерпеть пару лет.
Я тотчас перестал реветь, прислушался к словам родителей — робкая надежда вселилась в мое сердце: а вдруг несчастье пронесется мимо! Но ответ матери мгновенно рассеял эту надежду.
— Если этих сорванцов не прибрать к рукам сейчас, то, считай, все пропало. Мудрые люди не зря говорят: «Ребенок дорог, а добрые чувства еще дороже!» Пусть он не одолеет чашу познания, но несколько глотков благоразумия и порядочности все же выпьет.