Навруз
Шрифт:
— Люди не разрешат.
— Я попрошу.
— Ты слышал, что говорил Джайнак-амаки: нарушивший порядок теряет право на пищу.
Слышал, конечно, но помочь малышам все же надо. Я встал, привел Хакимджана и его братьев и усадил впереди себя.
Что тут началось!
— Бесстыжие! — закричала женщина, сидевшая сзади. — У моих детей крадут аталу!
— Тетушка, — загородил я собой малышей, — они же сироты. Их отца повесил на площади Николай.
— Ха! Если их отца повесили здесь, то моих сыновей заморозили в Сибири, нет пусть идут назад.
— Правильно, — поддержала женщина
Да, жестоки бывают люди в голоде. Сердца их каменеют.
Я посадил Хакимджана на свое место, а сам пошел в конец, к воротам.
— И я с тобой! — попросился Адыл.
— Нет, тебе нельзя. Там ты не выстоишь.
Добраться до края очереди мне, однако, не удалось.
В ворота въехали трое всадников. Первый на гнедом коне, был старшим из них, и как только он придержал своего скакуна, остановились и остальные.
По Каландархане пронесся шепот. Да, шепот. Все смолкли, пораженные внезапным появлением всадников, и лишь пробежало восторженное, негромкое, как ветерок:
— Хайдарбек пришел! Хайдарбек!
Вон он, Хайдарбек! Ревком Джизака. Я узнал его, хотя в такой одежде — зеленой гимнастерке, перепоясанной ремнями, — не мог представить себе того мардикера, который выступал на митинге в саду Хафизбая. Вместе со всеми, босоногий мальчишка, я прошел тогда робко в голубые, расписные ворота и стал у стены, не понимая, что происходит. Люди были возбуждены, ждали чего-то, и все смотрели на супу, где сидел русский человек в коричневой рубашке рядом с Хайдарбеком Абдуджаббаровым. Тогда ни я, ни мои сверстники не знали его имени, оно стало известно позже. Позже назвали и имя русского — товарищ Алексей. Оба они выступали на митинге и говорили такие слова, от которых становилось всем и радостно и страшно, и сердце замирало от ожидания чего-то неведомого и удивительного. Вот тогда-то и пошли джизакцы за красным флагом. И я пошел. Не ведая, конечно, что это дорога моей жизни.
Теперь Хайдарбек — рядом. Шагни только — и окажешься возле его коня, протянешь руку — и коснешься его клинка, сверкающего серебряной насечкой. Клинок небрежно спадает вдоль бедра, но он грозен: стоит его выхватить, как лезвие вспыхнет белым пламенем. Остановленный крепкой рукой Хайдарбека, конь жует удила и пританцовывает, глаза бросают черные молнии. Он любит степь, простор, кажется, пусти его, и он перемахнет через сад Каландаров, через стены и мечети, взлетит в небо. Ах, какой конь!
Я застыл в восхищении. Смотрю на гнедого, на клинок с серебряной насечкой, а на самого Хайдарбека не смею поднять глаз. Каким должен быть джигит, оседлавший такого скакуна? Я уже забыл простое лицо мардикера, костистое, загорелое, сутуловатую фигуру рабочего человека. Хайдарбек представляется мне сейчас батыром из сказки, могучим, солнцеликим. Не дотянешься до него, не коснешься его одежды.
Но сказочный образ вдруг растаял. И не потому, что я поднял глаза на всадника. Не посмел я этого сделать. Всадник сам опустился ко мне. Стукнули о сапог ножны клинка, заскрипели ремни, зазвякала уздечка, и рядом со мной оказался человек в зеленой гимнастерке. Это был тот же самый мардикер, с тем же простым лицом рабочего, с той же задумчивой и чуточку грустной улыбкой. Только глаза у него теперь были строгими и озабоченными.
Батыр! Пусть не такой, как в сказке, а батыр. Сильный, смелый, решительный. Гроза богатеев. Не зря же с одного боку у него висит клинок, а с другого — наган. Ими он и разит врагов.
Хайдарбек оставил коня своим спутникам, а сам пошел к супе, в противоположный конец Каландарханы, где были дядя Джайнак и медник Азизхан. Люди засуетились, стали подниматься, чтобы освободить Хайдарбе-ку дорогу, но он усаживал их обратно, мягким прикосновением руки. «Не надо, говорил он, я не мингбаши, забудьте прошлое. Забудьте!» Старикам вежливо объяснял: «У вас слишком мало сил, чтобы стоять. Ведь аталу еще не раздавали. Сядьте, отец!» Черное галифе с красными полосами по бокам двигалось то влево, то вправо, Хайдарбек обходил сидящих и не скоро добрался до супы. А когда добрался, то прежде что-то спросил у Джайнака и лишь потом поднялся на возвышение.
Все, конечно, повернули головы в сторону супы и приложили руки к ушам. Людям надо было услышать слова председателя ревкома, ведь не случайно он явился в Каландархану и тем более не случайно поднялся на супу. Должен что-то сказать. Я тоже приставил к ушам ладони.
Шум в Каландархане, однако, стоял такой, что не только с другого края двора, рядом ничего не ухватишь. Поэтому Джайнак крикнул:
— Сестры! Утихомирьте детей. Насколько возможно… Да, да, насколько возможно. С вами будет говорить председатель ревкома товарищ Абдуджаббаров.
Женщины утихомирили, сколь возможно, своих детишек. Именно, сколь возможно, а это то же самое, что вовсе не утихомирили: плач в Каландархане раздавался по-прежнему. Зато сами взрослые примолкли. А это уже почти тишина.
Хайдарбек положил правую руку на эфес клинка, а левую засунул за ремень портупеи и сказал громко:
— Матери многострадальные, отцы мои, братья, сестры, ассалам алейкум! Мир вам!
— Ваалейкум ассалам! — ответили люди.
— Да будет долгой ваша жизнь! — пожелал собравшимся Хайдарбек.
— Пусть вы достигнете высоких степеней! — эхом отозвались джизакцы.
Хайдарбек вытянул руку из-за ремней и поднял ее над головой. Он, как и Джайнак, попросил тишины. Самого трудного сейчас. Старики прикусили языки свои, женщины стали укачивать детишек, совать им грудь, чтобы не пищали — вроде бы помогло. Голос Хайдарбека стал слышен.
— Сердце радуется добрым словам вашим, — произнес он. — Но похвалу нужно заслужить, многое надо сделать, чтобы принять от людей благодарность. В этом многом есть и такое, что способно заставить вас задуматься и даже испытать сомнение. Кое-кто, пожалуй, напугается. Вот и не знаю, как сказать…
— Говорите! — потребовала Каландархана. — Мы не из трусливых.
— Это всем ведомо, — согласился Хайдарбек. — Делом доказали свою смелость.
Дядя Джайнак решил помочь председателю ревкома.
— Если ваши слова способны насытить голодных, то не смущайтесь. Мы проглотим их с радостью.
Смех прокатился но Каландархане.
— Проглотим! Проглотим!
— Словами не насытишься, — улыбнулся Хайдарбек. — Да и нет у меня таких слов. Но известно: найдешь растопку — и снег загорится.