Навсегда(Роман)
Шрифт:
— Запри. Хотя и смешно запирать дом, куда разбойники свободно заходят, когда им только заблагорассудится!..
С первого же дня Аляна стала работать, и Юлия молча приняла это как должное. Теперь никто не возражал, даже когда сам профессор в старой домашней куртке спускался из своего кабинета и помогал женщинам. Слишком тяжелое наступило время. Каждый гусь был зарегистрирован оккупационными властями, каждое даже еще не снесенное яйцо уже внесено в списки, занумеровано и подлежит сдаче властям.
Дров тоже было в обрез, и единственной теплой комнатой, где можно было посидеть после
По вечерам там оставались втроем Юлия, Аляна и Оняле, которая, улегшись в постель, зевала и боролась со сном, боясь пропустить какой-нибудь интересный разговор.
Юлия помнила Степана. Она рассказала Аляне, как тот приезжал на хутор с Дорогиным. Дорогина она помнила гораздо лучше, но все-таки кое-что могла рассказать и про Степана. Ничего особенного, только то, что он был тут, разговаривал, ел…
— Ты знаешь? Дорогина Кумпис убил… — говорила Юлия. — Он сам похвалялся этим по всем трактирам. Ведь его обидели: по его земле провели канал!.. А если подумать, то это даже выговорить смешно: «земля Кумписа», «земля Грицюса»! Будто Кумпис может рассердиться, взять и скатать, точно зеленый коврик, свой луг вместе с ручейком и осиновой рощей и унести их под мышкой к себе домой, в сундук! Все мы на этой земле только временные арендаторы, а ведем себя, дураки, точно хозяева. И люди грызутся из-за куска земли, идут на преступления, вешаются и убивают друг друга…
Юлия сидела, сложив руки на коленях, и, жестко усмехаясь, вглядывалась в темноту.
— Я, помню, жену его встретила в соборе, после заседания в исполкоме. Это было, когда часть земли Кумписа поделили между батраками и малоземельными… Так эта Кумпиене на коленях молилась у статуи святого Петра, вымаливая свою землю обратно.
Я, признаюсь, не выдержала и говорю ей: «Плохого ты себе выбрала заступника, соседка. Святой Петр и сам был бедняк, из простых рыбаков. Да и рыбачил-то он с артелью. Так что на вчерашнем заседании он бы, как пить дать, поднял руку вместе с председателем!..» Что, неправду я ей сказала?
— Правду, — смеясь, кивнула Аляна. Она любила слушать Юлию, обеим им нравились эти вечерние беседы…
Маленькая еврейская девочка, которую все теперь звали Надей, жила на хуторе почти невидимкой, все время к чему-то прислушиваясь, чего-то пугливо ожидая, дичась людей и напряженно замирая, когда с ней заговаривали.
О матери она перестала спрашивать с того самого дня, когда старый лесничий тайком привел ее к Юлии.
Стоило девочке остаться в доме одной, как она, переходя из комнаты в комнату, начинала бессознательно искать какой-нибудь уголок потемнее, чуланчик, закуток. Ее находили часто где-нибудь за балкой на чердаке или в подвале за пустыми бочками. Послушно выползая из своего убежища, Надя садилась в комнате вместе со всеми, но и тут старалась спрятаться за какую-нибудь мебель, вжаться в самый темный угол.
Только когда, размахивая руками в больших рукавицах и топая сапогами, появлялась Оняле и, снисходительно ухмыляясь во весь рот, брала Надю за руку, девочка сразу успокаивалась; робко улыбаясь, она нерешительно шла за своей подругой во двор, где у Оняле во всех сараях и гусятниках были свои излюбленные местечки и уголки для прятанья.
Как-то
Юлия спустилась с крыльца и, сурово сжав рот, большими шагами пересекла двор. Так и есть, голос Оняле доносится из сарая! Сидит там, болтает с Надей, бездельничает.
Юлия собралась было резко окликнуть девочку, но, прислушавшись, удивленно подняла брови. Оняле страшно рычала своим пискливым голосом, изображая какого-то разъяренного зверя. А Надя неумело, точно впервые в жизни, смеялась и потихоньку вскрикивала.
Оняле рассказывала старую литовскую сказку про глупого и жадного волка, которого лев за верную службу наградил участком земли.
— …Волк обрадовался и спрашивает:
«А теперь буду есть?»
«Нет еще, нет, волчище! — рассудительно бубнила Оняле. — Сперва хлеба взойдут… потом вырастут… созреют, потом ты их сожнешь…»
«И тогда уж буду есть?» — обрадованно рычит волк.
«Нет, пока нет! Сжавши рожь, ты свяжешь ее в снопы, ветер их подсушит, потом надо будет свезти их на гумно…»
Волк опять кричит:
«А теперь буду есть?» — и чавкает от жадности…
Обе девочки заливаются смехом.
— «Нет, пока еще нет! — по-мужицки неторопливо продолжает Оняле. — Придется тебе хлеб молотить. Потом, как смолотишь зерно, свезешь на мельницу…»
«А теперь буду есть? — ревет, чуть не плача, волк. — Нет? Не хочу я этой земли-и-и!..»
Ужасный рев обманутого хищника обрывается чем-то вроде петушиного крика. За стенкой слышна возня, шуршание соломы, на которую с размаху бросается Оняле, видимо изображая отчаяние волка.
Хмуро усмехнувшись, Юлия пожала плечами и сама пошла к колодцу. Достав воды, она нагнулась, чтобы разом поднять с земли оба ведра, и вдруг, выпустив дужки, так что они громко звякнули, выпрямилась. От калитки прямо на нее шли двое военных с автоматами, в шинелях до пят, с длинными козырьками, прикрывавшими глаза. На рукавах у них были повязки со значками. Кто их там разберет, что они значат, эти значки, но каждый мальчишка в Литве знал: такие носят только самые отборные разбойники и убийцы.
За двумя первыми шел третий — высокий плечистый парень в полицейской форме.
— Хозяйка? — по-литовски спросил он. — Проводи нас в дом.
Глава тридцать первая
Профессор Даумантас увидел из своего окна автоматчиков, но не пошевелился, не двинулся с места, только где-то вокруг его сердца медленно стал разливаться холод.
Он обвел глазами комнату. Никогда еще в жизни он не ощущал такой потребности в покое, такой зависимости от простейших жизненных удобств. И почему-то прежде всего мелькнула мысль, что, быть может, вот именно сейчас он последние минуты в своей жизни, не испытывая ни холода, ни боли, ни насилия, сидит в своем кресле, видит свои любимые книги. Если это пришли за ним, жизнь его можно считать конченной. Его могут расстрелять тут же, у забора. Или еще хуже: его увезут и будут мучить до тех пор, пока не наступит смерть.