Найди меня, Асиман Андре

Найди меня

на обложку

Асиман Андре

Шрифт:

– Мы ведь не будем жить прошлым, правда? – спросил он в своей привычной немногословной манере, показывая, что я забрел на территорию, которая не сулит нашему будущему ничего хорошего. Он, конечно же, был прав. – Мне пришлось разорвать слишком много связей, сжечь слишком много мостов, и я знаю, что дорого заплачу за это, но не хочу оглядываться назад. У меня была Миколь, а у тебя – Мишель, и я любил юного Элио, а ты – молодого меня. Они сделали нас теми, кто мы есть. Давай не притворяться, что их никогда не было, но и не оглядываться назад.

За несколько часов до этого мы посетили дом Кавафиса: улица, на которой он находился, когда-то называлась Лепсиус, но потом ее

переименовали в Шарм-эль-Шейх, а теперь она известна как улица С. П. Кавафиса. Мы посмеялись над сменой названий: казалось, город, противоречивый с самого своего основания триста с лишним лет до нашей эры, все не мог решиться, как назвать собственные улицы.

Когда мы вошли в душную квартиру, где когда-то жил великий поэт, меня поразило, что Оливер поздоровался со смотрителем на превосходном греческом. Как и когда он выучил новогреческий? Сколько еще я не знаю о его жизни и сколько еще он не знает о моей? Он сказал, что занимался на интенсивных курсах, но по-настоящему помог ему академический отпуск, который он провел в Греции вместе с женой и сыновьями. Мальчики быстро выучили язык, а его жена много времени проводила дома, читая братьев Дарреллов на залитой солнцем террасе, и подхватывала обрывки греческого у уборщицы, которая не говорила по-английски.

В квартире Кавафиса устроили импровизированный музей; несмотря на распахнутые окна, он казался унылым (да и сам район был унылым) и плюс ко всему несистематичным. Освещение в доме было тусклое, и, если не считать разрозненных звуков, доносившихся с улицы, здесь царила мертвая тишина, которая тяжким грузом лежала на простой старой мебели, которую, скорее всего, нашли на каком-нибудь заброшенном складе. И все же квартира напомнила мне об одном из моих любимых стихотворений этого поэта, о луче полуденного солнца, падающем на кровать, где молодой поэт спал со своим любовником. Поэт вернулся в комнату годы спустя и увидел, что той мебели больше нет, кровати нет, а в квартире устроили контору. Но луч солнца, который когда-то освещал кровать, навсегда остается в его памяти. Его любовник сказал, что вернется через неделю, но так и не вернулся. Я чувствовал скорбь поэта. От такого редко удается оправиться.

Нас обоих разочаровало собрание дешевых фотопортретов мрачного Кавафиса, которыми были увешаны стены. Мы купили на память сборник стихов и начали вместе читать их в старой кондитерской с видом на бухту. Тогда-то я и обнаружил ранее неизвестное мне стихотворение о греческой колонии в Италии, которую греки называли Посейдония, а римляне позже переименовали в Пестос и еще позже – в Пестум. С основания колонии прошли столетия, сменились многие поколения, и греки забыли о своем греческом наследии, забыли греческий язык и приняли итальянские обычаи. Однако раз в году жители Посейдонии устраивали греческий праздник и отмечали годовщину греческой музыкой и обрядами, вспоминая, как могли, забытые обычаи и язык своих предков и с глубокой печалью сознавая, что утратили великое греческое наследие и теперь ничуть не лучше варваров, которых греки привыкли презирать. На закате они баюкали последние ошметки своей греческой идентичности, а на восходе наблюдали, как те исчезают.

И тогда, пока мы поедали пирожные, Оливер вдруг заметил, что, как и жители Посейдонии, наши гречеcкие хозяева и немногие оставшиеся в Александрии греки – смотритель музея, престарелый официант в кондитерской, мужчина, продавший нам сегодня утром англоязычную газету, – все приобрели новые привычки и обычаи и говорили на языке, который казался устаревшим по сравнению с греческим, бытующим на материке в наши дни. А потом Оливер сказал мне нечто такое, чего я никогда не забуду: 16 ноября каждого года он, несмотря на жену и двоих сыновей, находил время вспомнить посейдонца в себе и подумать о том, какую жизнь бы вел, если бы остался со мной.

– Я боялся, что начинаю забывать твое лицо, твой голос, даже твой запах, – сказал он. С годами он нашел собственное ритуальное место с видом на озеро недалеко от работы, где в выбранный день и совершал свой обряд: несколько мгновений размышлял о нашей непрожитой жизни – его жизни со мной. Такие вигилии, как назвал бы их мой отец, никогда не длились слишком долго и ничему не мешали. Но недавно, продолжал Оливер, возможно, потому что в тот год он встретил этот день в другом месте, – он внезапно осознал, что на самом деле все наоборот, что он посейдонец все дни года, кроме одного, что прошлое никогда не переставало манить его, что он ничего не забыл и не хотел забывать, и пускай он не писал и не звонил узнать, помню ли и я о том, что с нами было, он все-таки знал: мы не искали друг друга лишь потому, что никогда на самом деле не расставались, и не важно, где и с кем мы находились и что стояло между нами, – все, что ему нужно было сделать, когда придет время (а он знал, что время обязательно придет), – это отправиться на поиски и найти меня.

– И ты меня нашел.

– И я тебя нашел, – сказал он.

– Хотел бы я, чтобы отец был жив.

Оливер посмотрел на меня, помолчал, а потом ответил:

– И я тоже, я тоже.

notes

Примечания

Посвящается трем моим сыновьям (исп.). – Здесь и далее примеч. пер.

Темп, время (ит.).

Время ночного караула в Древнем Риме, а также Всенощное бдение.

В романе Эдит Уортон «Итан Фром» (1911 г.) разбитое блюдо для пикулей символизирует крах брака главных героев, Зены и Итана Фромов.

Приятно познакомиться (ит.).