Найди меня
Шрифт:
«Ты слушаешь его игру?» – спросил я того единственного человека, которого не было со мной в тот вечер, но который всегда оставался рядом.
«Слушаю».
«И ты знаешь, ты ведь знаешь, что все эти годы я бесцельно барахтался».
«Знаю. Но и я тоже».
«Какую красивую музыку ты для меня играл».
«Мне этого хотелось».
«Значит, ты не забыл».
«Конечно, нет».
И пока Пол играл, я смотрел
Пол только что закончил «Ариозо» Баха и сразу же объяснил, что собирается сыграть хоральную прелюдию в транскрипции Самуила Фейнберга.
– Не больше пяти минут, обещаю, – сказал он, повернувшись к своему партнеру. – Но эта коротенькая хоральная прелюдия, – заметил он, ненадолго прервав игру, – может изменить вашу жизнь. Похоже, мою жизнь она меняет каждый раз, когда я ее играю.
Он что, обращается ко мне?
Откуда ему знать о моей жизни? А ведь он, должно быть, знает – и я хотел, чтобы он знал.
Как музыка может изменить мою жизнь, стало предельно ясно, едва он обратился ко мне с этими словами; и все-таки я уже чувствовал, что совсем скоро их забуду, точно значение этих слов неразрывно было связано с музыкой и с вечером в Верхнем Вест-Сайде, когда молодой человек познакомил меня с произведением, которого я прежде не слышал, а потому теперь хотел, чтобы оно никогда не переставало звучать. А может, все дело было в том, что благодаря Баху осенняя ночь становилась светлее, или в том, что я расставался с этой выпотрошенной квартирой, полной людей, которых я полюбил и которые теперь нравились мне еще больше из-за подаренного музыкой утешения? Или музыка эта лишь предвещала то, что называется жизнью, а жизнь становилась более осязаемой, более реальной – или менее реальной – от того, что в ее складки заключена музыка? Или причина тому его лицо, просто его лицо, когда он, сидя у рояля, поглядел на меня и сказал: «Хочешь, снова сыграю ее для тебя?»
Или, быть может, он имел в виду вот что: если музыка тебя не изменит, дорогой друг, она должна по меньшей мере напомнить тебе о чем-то глубоко личном; о чем-то, что ты, возможно, забыл, но что на самом деле никуда не уходило и по-прежнему отвечает, если призвать его правильными нотами, словно дух, которого можно пробудить от долгого сна верным прикосновением пальца и верными паузами между нотами. Хочешь, снова сыграю ее для тебя. Двумя десятилетиями ранее кое-кто обратился ко мне с похожими словами: «Это Бах в моем переложении».
Глядя на Эрику, сидевшую рядом со мной на батарее, и на Пола за роялем, я хотел, чтобы их жизни тоже переменились – из-за этого вечера, из-за музыки, из-за меня. Или, быть может, я лишь желал, чтобы они вернули что-то из моего прошлого, потому что именно прошлое или нечто ему подобное вроде воспоминания (а может, не просто воспоминания, а чего-то лежащего многими слоями глубже, точно невидимый водяной знак, оставленный жизнью) я до сих пор не замечал.
А потом снова его голос: «Это же меня, правда, это же меня ты ищешь, меня призывает музыка сегодня вечером».
Я посмотрел на Пола и Эрику: они явно не понимали, что со мной происходит. Я и сам не понимал. Я уже видел, что мосту между нами тремя суждено остаться непрочным, что пройдет сегодняшний вечер и мост этот тут же развалится на части и поплывет вниз по реке, и дружеское чувство, возникшее под воздействием просекко, музыки и закусок, приготовленных доктором Чадри, развеется. Может быть, мы даже снова опустимся на тот уровень, на котором находились до того, как стали обсуждать зубную пасту и смеяться над противным инструктором по йоге, изо рта у которого, между прочим, неприятно пахнет, правда же, как она сказала однажды, когда мы остались вдвоем после занятий.
Теперь, пока Пол играл, я думал о нашем доме в Нью-Гемпшире и о том, каким далеким и грустным там все казалось; я смотрел на Гудзон при свете ночи и думал: скоро мы приедем домой, и нам придется снимать чехлы с мебели, протирать пыль и проветривать комнаты, и теперь, когда мальчики разъехались по университетам, в будни нам придется торопливо ужинать наедине. Мы были близки, и все же далеки; беззаботная страсть, пылкость, безумный смех, пробежки в ночной бар «У Арриго», где мы заказывали картофель фри и два мартини, – как быстро все это исчезло. Я думал, что брак нас сблизит, что я открою новую страницу своей жизни. Думал, нас сблизит жизнь в Нью-Йорке без детей. Однако я стал ближе к музыке, к Гудзону, к Эрике и Полу, хотя ничего о них не знал и мне было плевать на их жизнь, их Клайвов, их партнеров и мужей. Нет, когда хоральная прелюдия заполнила комнату, стала чуть громче, мыслями я перенесся в другое место, как оно всегда бывает, когда, подвыпив, я слышу звуки пианино, которые прорываются через моря, и океаны, и годы, слышу старый «Стейнвей», и играет на нем тот, кто сегодня, словно дух, призванный Бахом, парит в этой пустой гостиной, напоминая мне: «Мы все такие же, мы не отдалились друг от друга». Вот что он всегда говорит мне в такие моменты: «Мы все такие же, мы не отдалились друг от друга», и лицо его выражает насмешливую томность. Он почти сказал эти слова пять лет назад, когда приехал повидать меня в Нью-Гемпшир.
И каждый раз я пытаюсь напомнить ему, что у него нет причин меня прощать. Но он озорно смеется, отмахивается от моих возражений; он никогда не сердится – только улыбается, снимает рубашку, садится мне на колени верхом в одних шортах и крепко обнимает меня за талию, а я при этом пытаюсь сосредоточиться на музыке и женщине рядом. Задрав голову и будто собираясь меня поцеловать, он шепчет: «Дурачок, чтобы заменить меня одного, тебе понадобятся двое. Я могу быть мужчиной, или женщиной, или и мужчиной и женщиной, ведь ты был для меня и тем и другим. Найди меня, Оливер. Найди меня».
Он и раньше много раз посещал меня, но не так, как сейчас, не так, как сегодня.
Я хочу попросить: «Скажи что-нибудь, пожалуйста, скажи мне что-нибудь еще». Если позволю себе, я могу осторожно с ним заговорить, робко к нему подойти. Я сегодня достаточно выпил, а потому готов поверить, что он ждет не дождется моего звонка. Эта мысль приводит меня в трепетный восторг, и музыка тоже, и молодой человек за роялем. Я хочу наконец прервать тишину между нами.
«Ты всегда заговаривал первым. Скажи мне что-нибудь. У тебя там почти три утра. Что ты делаешь? Ты один?
Два слова от тебя – и все остальные станут лишь дублерами: я сам, моя жизнь, моя работа, мой дом, мои друзья, моя жена, мои сыновья, греческий огонь и греческие триремы, и этот романчик с мистером Полом и мисс Эрикой; всё – декорации, весь мой мир – отвлекающий маневр.
Останешься только ты.
Все, о чем я думаю, – это ты.
Думаешь ли ты обо мне сейчас? Я разбудил тебя?»
Он не отвечает.