Найти себя
Шрифт:
– Ух ты! Я об этом и не слышал! – Люблю, когда врать не надо.
– Да куда вам, диким, такое знать, если ты даже медальон вашшуны не заметил.
От воспоминаний о недавно пережитых треволнениях я непроизвольно поежился:
– Да я-то больше на тебя смотрел.
– Лгунишка! Ты меня даже шоколадом не угостил.
– Так еще не вечер, – напомнил я и крепче сжал ее ладошку. – И как твой дед рассмотрел свой символ?
– Не знаю, он никому не рассказывал этой тайны. Но общеизвестно, что символ показывается своему избраннику только один, максимум два раза, а потом опять впитывается в камень, прячась
Мысли опять запрыгали в голове, как теннисные мячики, но я решил уточнить:
– Постой, но я вытащил наугад из стеллажа еще несколько картин, и там уже имелись другие символы. Получается, деду многократно повезло?
И тут же врезался в замершую на месте Мансану, она в упор разглядывала мое лицо:
– Как ты успел рассмотреть иные знаки?
– А что, нельзя было? – изумился я самым естественным образом.
– Да нет, можно… Ох! – Она спохватилась, закрутила головой во все стороны и с досадой даже пару раз подпрыгнула на месте. – Ну вот! Из-за тебя теперь придется пробираться до корабля самим.
Но флотский офицер заметил каким-то чудом наше отставание, дождался на углу и вновь потащил за собой как на буксире. А я все равно настаивал:
– Ты мне так и не ответила!
– Ладно, отвечу, только это чисто семейная тайна и не для посторонних ушей.
– Буду нем как могила! – Мое обещание чуть опять не привело к полному ступору в движении, правда, мы уже вышли на набережную и теперь двигались вполне свободно.
Девушка усмехалась:
– Интересные у тебя клятвы.
– И все-таки?
Видя такую настырность, моя гид сдалась:
– Еще два символа прадед рассмотрел перед самой смертью. Поэтому и подписал ими только несколько незаконченных картин. Мало того, умирая, он завещал эти картины не продавать, а символы использовать только правнукам после взросления и только при твердой уверенности, что те никому больше не принадлежат. Чего-то он сильно боялся, может, того, что эти символы уже существовали? Да так и выяснилось совсем недавно, что один символ уже издавна существует в гербе одного рода. О втором пока ничего не известно.
– Все равно не понял. То есть единицы видят что-то, а тысячи и тысячи других людей ничего не замечают?
– Верно.
– Даже хранители не видели этих знаков?
– Даже они.
Вот тут я и запаниковал. В моей памяти отчетливо запечатлелись все залы, все проходы, все до единого знаки и их так называемые контрфорсы в виде стрелок и полукругов. И все это, нажитое и обследованное непосильным трудом, сбитыми коленками и шишками на лбу, все это вдруг окажется миражом? Или откровенным издевательством со стороны всевидящих Грибников? Я просто буду орать от ярости, если прибегу на любое знакомое место, особенно на то, откуда я тут появился, а там вместо вожделенной символики – вульгарная дуля, которая, цитирую, «впитывается в камень, прячась от взглядов посторонних».
От подобных мыслей я стал внутренне полным неврастеником.
Скорее всего, именно эти переживания и размышления практически смазали, затмили мой первый час пребывания на уникальном корабле. Но на втором часу я отошел, расслабился и предался незабываемому удовольствию. Юнга нам и в самом деле попался молодой, задорный, знающий и смешливый. Он с таким жаром, страстью и безумной любовью рассказывал обо всем, на что падал мой взгляд, что я и сам влюбился во флагман императорского флота навсегда и бесповоротно. За следующие два часа мы облазили все, куда я мог протиснуться, и ощупали все, куда дотягивалась моя короткая ручка. Даже Мансана к итогу этой экскурсии выглядела словно выжатый лимон и старалась шланговать на последних метрах дистанции, как только получится.
Поэтому гид-юнга довольно вежливо предложил девушке пройти в каюту отца и там освежиться. Не знаю, что он имел в виду: может, просто отдохнуть, а может, там и в самом деле имелось нечто вроде душа, но Мансана сразу воспользовалась предложением и сбежала. А меня, зная, что я с ним одногодок, парень заволок в матросский кубрик, полез в рундук и показал свои рисунки морских баталий. Увы, тут его дар сильно не дотягивал до влюбленности в море и корабли. Я даже в детстве лучше рисовал и, как ни старался, не сумел выдавить из себя ни единого слова похвалы. Но молодой матрос не унывал и даже сам над собой посмеялся:
– Да я знаю, что любой потешается над моими картинами. Но я пока только создаю прообраз своих полотен, расставляю, так сказать, участников событий по местам, слежу за масштабностью, изучаю другие рисунки, систематизирую детали. А когда накоплю деньжат и пройду обряд гипны, то уже тогда постараюсь наверстать упущенное время.
– Ха! Но ведь обряд не дает способностей! – не выдержал я, уже сам это прошедший, но так и не испытавший до сих пор своих талантов. – Он просто помогает лучше запомнить.
– А вот и нет! – горячо возражал парень, доверительно сжимая мое плечо и мечтательно поглаживая пальцами свои несуразные рисунки. – Много случаев, когда страстное желание воплощалось в многократно усиленные возможности.
И он бегло перечислил несколько знаменитых живописцев, которые только благодаря воздействию гипны стали великими и прославленными. Мол, усиленная память тоже дает потрясающие результаты. Похихикивая над такой наивностью, я взял у него из рук карандаш и занес его над чистым листом бумаги. Прикрыл глаза и коротко задумался над темой рисунка. Конечно, перед взором стоял, маячил, возвышался и нависал всем своим великолепием только красавец флагман, который я только что оббегал по всем палубам и надстройкам.
А потом открыл глаза и стал рисовать. Бешено, резкими движениями, чуть не разрывая бумагу и чуть не поломав карандаш. Разъяренный рык юнги, раздавшийся при видимой порче дорогого для него имущества, перешел в стон, потом в мычание, а потом и вообще в редкое, спонтанное дыхание. А я с какой-то дрожью по всему телу продолжал чиркать, штриховать, затенять, размазывать графит ладонью и большим пальцем и превращать жутко сумбурное грязное пятно во что-то таинственное.
Туман плыл у меня перед взором, мешал различать детали, но когда я недоуменно осмотрел обломок карандаша в своей руке и нервно отбросил его в сторону, то глаза мои и сами непроизвольно уставились на лист бумаги. Там красовался «Драк», во всем своем великолепии и уникальности. Самый лучший из всех когда-либо мною виденных парусников мира. И что самое странное и загадочное, флагман не стоял у пирса, а мощно вздымался среди океанских волн всего лишь под малым треугольным парусом.