Наживка для фотографа
Шрифт:
Лиза знала: входить в комнату к Леле, пока там идет репетиция, нельзя. И все-таки не было дня, чтобы она не просачивалась туда под разными предлогами. То взять учебник, предусмотрительно забытый вчера у рояля, то полить цветы или достать собачий мячик, закатившийся утром под диван.
Леля обычно делала вид, что не замечает сестренку, и продолжала играть. Ей трудно было вынырнуть из мира звуков, который окутывал ее, как кокон, внутри которого она чувствовала себя гораздо увереннее, чем в скучной реальности. Другое дело — Антон. Радуясь малейшей возможности отвлечься, он строил младшей сестре уморительные рожицы или старался незаметно погладить кого-нибудь из Лизиных любимцев, хотя Лизе это обычно не нравилось. Мальчик не был так поглощен музыкой, как его талантливая одноклассница, эта странная девочка с темными волосами и шоколадными глазами. Антон с нетерпением ждал любой внеплановой паузы, потому что она обещала заветную передышку от надоевших пассажей и вариаций.
Однажды, уже во время выпускных экзаменов, Лизу поразила воцарившаяся в комнате Лели тишина. Младшая сестра осторожно отворила дверь и вошла. Лели за роялем не было, скрипка Антона сиротливо лежала на стуле. Где же они? Лиза услышала шорох и обернулась. Леля и Антон целовались в углу за шкафом, и даже ее внезапное вторжение не смогло отлепить их друг от друга. Леля упиралась в стену босой ногой, алая тапочка отлетела в сторону, а Антон обнимал ее со всей пылкостью семнадцати лет, покрывая худую бледную шею и лицо поцелуями. Лиза вспыхнула, закричала: «Ну, это уже бог знает что такое! Устроили тут дом свиданий… Дураки!» — и выбежала из комнаты, зарыдав и хлопнув дверью.
С тех пор она выходила гулять со щенком на час раньше, чтобы не встречаться с Антоном. Раз он такой предатель, то не заслуживает не только любви — даже дружбы. Забыть, забыть его как можно скорее! Жаль, Тошка привык к своему имени, а то бы Лиза и его переименовала. Такого человека для нее больше не существовало. Антон еще пожалеет, да! Блондинки, прочитала Лиза в каком-то глянцевом женском журнале, всегда выигрывают в глазах мужчин по сравнению с брюнетками. Тем более блондинки, которые на целых пять лет моложе. А брюнетки… Этот парень, бедняжка, не знает, что у Лели он вечно будет на втором месте. После музыки. Даже самая большая любовь не заставит сестру отказаться от музыкальной карьеры. Никогда. Это все равно что отречься от собственной руки или ноги…
Так думала Лиза тогда, семь лет назад, размазывая по щекам слезы. И, как ни странно, обиженная влюбленная девочка оказалась права. Леля поступила в консерваторию, и ее роман с Антоном как-то сам собой сошел на нет: времени у подающей надежды пианистки отныне хватало только на музыку. Она с блеском училась, победила в международном музыкальном конкурсе, и сразу же после выпуска ее приняли на работу солисткой филармонии. Леля активно концертировала в России и в Польше, закрутила роман с дирижером, состоявшим к тому моменту в третьем браке. А Антон… К удивлению педагогов, поступать в консерваторию он передумал и через год стал студентом факультета журналистики престижного столичного университета.
— Видите ли, девочки, — признался он однажды летним вечером Леле и Лизе — я вдруг понял, что в музыке всегда найдется кто-то, кто талантливее меня. Первым скрипачом в классе, как, допустим, Леля пианисткой, я никогда не стану. И в солисты меня не возьмут, при нынешней-то конкуренции. К чему тогда все эти утомительные занятия, отказ от радостей жизни? Чтобы стать пятой скрипкой в каком-нибудь провинциальном оркестре? А потраченные в музыкалке годы… Нет, я ни о чем не жалею. Во-первых, я там познакомился с подающей надежды солисткой филармонии красавицей Ольгой Рябининой. И с ее младшей сестренкой, будущим ветеринарным врачом, симпатичной Елизаветой Рябининой.
Троица уютно устроилась на просторной кухне. Пили холодное красное вино, закусывали клубникой с мороженым, вспоминали детство. С недавних пор Леля и Лиза жили вдвоем в просторной арбатской квартире. Родители решили, что большую часть жизни все равно проводят на гастролях, а дочкам надо личную жизнь устраивать, и съехали в квартиру одной из бабушек, ушедших к тому времени в мир иной. Девочки постарались в новом-старом жилище все устроить по своему вкусу, но рояль с портретом оставили для Лели. Семейные реликвии придавали сестрам уверенность в будущем в той незнакомой и враждебной жизни, где предстояло всего добиваться самим. Антон стал одним из их первых гостей, Лиза чувствовала себя взрослой хозяйкой. Она без конца угощала их общего друга, смеялась, произносила тосты. Ей ужасно хотелось произвести на юношу впечатление своей домовитостью. Но он смотрел только на Лелю, грустно сидевшую в уголке. Наконец вино ударило кавалеру в голову. Он резко встал, церемонно раскланялся и поцеловал девушкам по очереди руки.
— А во-вторых, — продолжил Антон, — в музыкальной школе я научился по-настоящему слушать и понимать музыку. Знаете, это тоже неплохо. Даже приятнее, чем исполнять ее. Словом, девушки, теперь я знаю: лучше в жизни иметь массовую специальность, где всегда в цене мастерство, а особых талантов не требуется, чем вечно зависеть от капризов фортуны, завистников, моды и так далее.
— Ну, не скажи! — возмутилась Лиза. — Таланты везде нужны. Я, например, в ветеринарке ассистирую. Кастрация котов и так далее. Так вот, у нас все знают, у кого руки из нужного места растут! Один врач так сделает операцию, что у животного все швы как по волшебству заживают, а другой зашьет, как плохой портной, потом хвостатого пациента долечивать приходится. Тошка, иди ко мне! — позвала она любимца. Тот не заставил себя ждать. — Вот смотрите, какие у нас бархатные ушки! Ну, стой же смирно, дурачок! Антон, видишь шов? Не видишь? То-то же! Я зашивала. А ведь тогда Тошеньку так бультерьер порвал, от уха одни лохмотья остались. А еще, помню, делала я укол ротвейлеру…
— Кастрировала, наверное? И он тебя не съел? — подначил Антон.
— Попробовал бы! У меня и лев будет как шелковый лечиться.
— Ты, Лизок, и с мужчинами, наверное, так же? — рассмеялся приятель. — Типа «Ко мне, сидеть, голос!».
— Нет, я смогла бы стать настоящей Душечкой, ежели бы только захотела, — сказала Лиза и скосила глаза на Антона. Но тот не обратил внимания на ее нехитрый маневр. — Я смогла бы говорить: «Да, дорогой, нет, дорогой, как хочешь, милый…» Но, честно говоря, вряд ли такое когда-нибудь случится, — уточнила Лиза. — Если только найдется кто-нибудь сильнее меня. Полностью раствориться в любимом, уничтожить себя как личность… По-моему, ни один мужик таких жертв не заслуживает, будь он хоть принцем крови, — решительно заявила девушка. — Вот Тошка принимает меня такой, какая есть, и не требует, чтобы я лаяла или бегала на четвереньках…
— Надо же, хитрый кобелина, потакает девичьим слабостям и выжидает момент, как истинный мачо! — развеселился Антон.
— Ладно, народ, вы тут дальше беседуйте, вспоминайте детство. А нам с Тошкой гулять пора. А еще надо заглянуть на прививки в клинику. Скоро не ждите!
И Лиза, демонстративно схватив поводок и подозвав запрыгавшего, как мячик, Тошку, со стуком захлопнула за собой дверь.
Леля мечтательно смотрела в окно, за которым, презрев арбатский смог, буйно цвела старая липа.
«Липа цветет за окном городским, душу соблазном мутит колдовским», — вспомнила она чьи-то стихи и вздохнула.
Медовый аромат вплывал в квартиру, мешался с запахом кофе, который девушка сварила по-варшавски, с молоком. Запах клубники, ее роскошное благоухание дополняли дивную душистую палитру. Леля вспомнила давнее лето, подготовку к экзаменам, их детскую любовь с Антоном. Боже, как давно это было! Было — да сплыло. Ну почему у нее все романы случаются летом? Может, в зимние дни солнца мало и чувство не успевает набрать силу, как домашние цветы? Зато летом… Она вдруг ясно представила знойную Варшаву, Кшиштофа в светлом льняном костюме, их прогулки по Старе Мясту в перерывах между репетициями. Ей вдруг показалось — нет, она явственно услышала любимый вальс Шопена, который исполняла, наверное, сотни раз. Услышала со всеми нюансами, паузами и оттенками. Музыка тронула какие-то тайные струны ее души, заставив против воли вспомнить даже то, о чем думать было слишком больно. Поспешные объятия Кшиштофа в отеле, когда они оба вздрагивали при малейшем шорохе за дверью, его мокрые волосы после душа, капельки пота, выступившие у него на спине. Предательские царапины, которые почему-то оставили на его плечах Лелины ногти, профессионально коротко подстриженные. Потом вдруг, без всякого перехода, она вспомнила его потерянный вид на вокзале, их официальный поцелуй в щеку при прощании. И как у нее выпал из рук билет, а жаркий ветерок понес, закрутил его, едва не бросив под колеса состава. Целый год прошел, после этого были десятки выступлений в разных городах и странах, куча поклонников, букетов и записок. А она все вспоминала это прощание на вокзале. Вернее, не могла забыть. «Наверное, во всех поляках есть нечто такое, магнетическое и страстное. Взрывная смесь буйной славянской душевности, польской спеси и европейского лоска, — порой думала девушка. — Вот ведь, влюбилась же когда-то Жорж Санд, успешная французская писательница, у которой отбоя не было от воздыхателей, в гениального, но капризного и больного Шопена… И возила его за собой, умирающего, на испанский остров, оставив любимый Париж, и терпеливо лечила, и восхищалась им, и прощала все капризы, и мирилась с недовольством собственных детей. А я, а Кшиштоф…»