Не алё

Павлова Аида

На пыльной остановке мы ждем десять минут. Нас обеих удивляет напряженный дорожный трафик в нашей деревеньке: караваны автомобилей, маршруток и автобусов активно снуют в обе стороны. Машины со всевозможными европейскими номерами: Австрия, Германия, Нидерланды, Франция. Встречаются и украинские, и российские. А что уж говорить про сербские, македонские.

На каждый увиденный на горизонте автобус мать вскакивает и кричит:

– Это наш? Наш? Хер-Нова?

– Я отсюда не вижу. Сейчас подъедет поближе – посмотрим.

Этот – не наш. Вон другой. Тоже – не наш. И этот – тоже. Мать нервничает. Разумеется, я ее понимаю: она впервые в другой стране, пусть и там, где название «Пекарня» означает ровно то же, что и на родной земле, а автобус –

это бус, без первого корня, но еще есть же я, я рядом. Я, объездившая полмира, жившая в других городах, странах, знающая английский, в конце концов, подготовившая эту поездку! Почему бы не расслабиться и не довериться мне?

Подходит очередной бус, на нем большая табличка на кириллице «Херцег-Нови». Я даю матери отмашку:

– Вот этот – наш.

Она испуганно трясет головой. Я начинаю злиться:

– Да наш это, наш.

– Почему он такой большой? Почему он такой высокий? Это туристический автобус!

Я не знаю, почему автобус такой большой, возможно, он едет из самой Подгорицы, а может, и откуда подальше – из Сараево, например, или из Белграда. Я подхватываю мать под руку и буквально запихиваю на ступеньки. Двери захлопываются, альтернативы больше нет. Мать поднимается в салон и неловко здоровается с равнодушными пассажирами:

– Здрасти, здрасти. Здрасти всем.

Все, конечно, молчат. Мы садимся рядом друг с другом на свободные места и едем в Херцег-Нови.

Я убеждаю себя: «Всё будет хорошо. Она пожилой человек, она нигде никогда не была, если не считать той давней и единственной поездки в Эстонию в 1983 году. Конечно, ей страшно. Конечно, она не уверена ни в чем, в первую очередь в себе. Но я-то знаю дорогу, знаю, как нам туда доехать и как оттуда выбраться. Всё будет хорошо». Я сжимаю руку матери и говорю:

– Не волнуйся. Мы едем правильно.

– А я и не волнуюсь, – неожиданно резко и зло отвечает мне она, – посадила нас на туристический автобус ты, потом с нас еще деньги возьмут как за экскурсию. И не один евро, а пятьдесят или сто. Выставишь нас на деньги. Вот увидишь, мы так легко отсюда не выйдем.

Стеклянным пустым взглядом я смотрю перед собой. На что я надеялась? О чем думала, когда соглашалась на такой отпуск? Где вообще была моя голова?

Путешествия мне всегда казались самым большим счастьем в жизни. Не дети, не безумные богатства, не стахановские достижения на работе, не сплетни в кругу подруг за столиком в кафе, не красивая любовь в обертке из ресторанов, цветов и подарков. Только дорога, самолеты, поезда, автомобили, новые города, другие люди, странные языки, запах вокзалов, тяжесть рюкзака за спиной, – вот что делает меня счастливой, живой, если угодно. Я читала о путешествиях еще ребенком, закрывшись в маленькой комнате, которую делила с бабушкой, помешавшейся на латиноамериканских сериалах. Так вот просто и безумно мы жили: я мечтала увидеть Париж, бабушка мечтала, чтобы Луис Альберто и Марианна поскорее поженились. Вечерами, перед сном, мы делились друг с другом своими переживаниями. Помню размеренный стук вязальных спиц, голоса актеров озвучки сериала из-за шкафа, бабушкины вскрики и охи, иногда даже тихий плач. Это, несомненно, мешало мне читать, мешало переноситься в мир мушкетеров, в мир красного и черного, в мир, где есть лишь отвага и честь, есть Париж, Гасконь и Собор Парижской Богоматери. Тогда-то я и научилась выключать весь остальной мир, полностью уходить в читаемое, закрывать дверь в реальность и растворяться в книге без остатка.

Путешествия – это никогда не было про нашу семью. Мы: мать, отец, я и бабушка, не выезжали никуда дальше деревни в Московской области. Электричка, автобус и километр пешком – вот и все наши приключения. В конце мая меня отвозили, в конце августа забирали. Жили трудно, плохо, бедно. Погано. Попали в бурные реки Перестройки, понеслись по ее волнам, как все, кое-как хватались за малейшую возможность спастись, барахтались, бились в припадках, стояли в очередях с номерками

на ладонях, захлебывались, боялись читать газеты, ели нескончаемую сухую гречку, почти утонули, но сдюжили, выдержали, встали, отряхнулись и высушились. Пригладили волосы, надели чистое и снова пошли в люди. И даже что-то из этого вышло неплохое: никто не спился, никто не ушел в челноки, никто не стал владельцем палатки у метро, не получил удостоверение сотрудника госорганов. Остались целы-невредимы, по крайней мере, на первый взгляд. Но так никуда и не поехали все вместе.

Я же всё бредила заграницей. Читала Драйзера и хотелось в Америку. Читала Вудхауса и тянуло в Лондон. Смотрела «Римские каникулы», «Фанфан-тюльпан» и все кинофильмы с участием Мэрилин Монро. Хотелось, страстно хотелось всюду и везде побывать. Жадно хотелось, до бессонницы. Такие мечты в семье не поощрялись. Приземлённее надо быть, попроще, думать о хлебе и воде, об образовании, чтобы было чем оплачивать жировки, чтобы на столе всегда стояло блюдо с яблоками и бананами, бананы, конечно, безусловный символ богатства и успеха, а в холодильнике должен лежать кусок курицы; стремиться, чтобы трусы были чистые, хлопчатобумажные, никакой синтетики, и носки без дырок, чтобы свитер на локтях не протерт, а обувь начищена губкой до блеска, чтобы перед соседями было не стыдно. А заграница – чего там не видели, зачем мы там и кому мы там сдались.

И даже когда уже в кармане, наконец, зашевелились рубли, когда появился под импортным телевизором импортный видеомагнитофон, когда у всей семьи были спортивные костюмы, кожаные куртки и джинсы, а в стенке на полках поблёскивали фужеры из богемского стекла, все равно не путешествовали. Что такое это «путешествие»? Его руками не потрогаешь, на полку не поставишь, для потомков не сохранишь, родне не покажешь, в ломбард в трудные времена не заложишь. Деньги потратишь – а что останется? Куда всё денется? И что там такого хорошего, чего нет у нас? У нас и так всё в порядке. Электричка, автобус, километр пешком – вот и все приключение, вот и весь отпуск.

Я впервые поехала за границу в девятнадцать лет, тут же, как только появилась финансовая независимость, первые деньги, заработанные, отложенные, схороненные ото всех. И сразу туда – в Париж! Автобусом через всю Европу, с отсиженной задницей, затекшей шеей, больной спиной, без сна, на бутербродах с вонючей колбасой, с какими-то крохами в кармане, с семейными проклятиями, напутствиями и пророчествами, что меня обязательно сдадут в бордель или отберут паспорт и определят на силикатный завод, в лучшем случае – просто убьют, и никто никогда не узнает, где могилка моя. А, всё равно! Гори оно! Да пусть убивают, пусть режут, да хоть и в бордель, всё лучше, чем каждый день одно и то же: работа, университет, а вечерами просмотр телевизора на продавленном диване. А где же моя жизнь? Куда она уходит? Зачем я живу? Чтобы купить китайские кроссовки, которые в следующем году уже нельзя носить? Или вьетнамские кофты, от которых прыщи по всей спине? Работать чтобы что? Откладывать на смерть, на старость? В молодости уже планировать свои похороны, копить на врачей, лекарства, гроб и место на кладбище. А как ты хотела? Так все живут. Не хочу, как все! Хочу в Париж!

И не было страшно: без французского языка, с корявым школьным английским, без друзей и родни, без знакомых, без денег. Но с отчаянной уверенностью, что всё будет, и будет прекрасно, волшебно, парижно. А так ведь и вышло. Три дня пролетели в сказочной лихорадке. Господи, да теперь и умирать не страшно, да теперь всё точно сбудется, если я видела Эйфелеву башню, если была в Лувре и Музее Орсе, если каталась по Сене на маленьком кораблике, да что со мной случится-то? Страшно было лишь одно: проснуться вдруг дома, в комнате, которую после смерти бабушки теперь занимала я одна, в своей постели, и понять, что всё это лишь сон, обман и иллюзия, и нет никакого Парижа, и нигде я не была, а есть лишь работа, университет, гэдээровский диван и богемский хрусталь в югославской стенке.