(не) беги от меня, малышка
Шрифт:
– Да. Обязательно поженимся.
Шагаю к Ладе, приподнимаю ее за подбородок, смотрю в полные слез глаза.
– Обязательно поженимся.
Повторяю свою фразу.
И нет, вопросительных интонаций больше не будет, Лада Леонидовна.
Она тяжело дышит, шикарная грудь под тонким хлопком простой домашней футболки волнуется. В глазах – раскаяние пополам с неуступчивостью и опасением.
Хочет что-то сказать, но не успевает.
Богдан с разбега влетает к нам, втискивается между мной и Ладой, обнимает то
И Лада неожиданно начинает реветь в голос. Закрывает рот ладонью, отворачивается. Сказать ничего не может, судорожно всхлипывает. И я, отстраняю сына, прижимаю эту сильную, нежную, невероятную женщину к себе.
Все слова, все вопросы, которые у меня, естественно, остались, отодвигаются на дальний план. Они не важны сейчас. Потому что, на самом деле, важен лишь результат.
А результат - вот он. Здесь, рядом с нами.
И только это имеет значение.
– Не плачь, малышка, – глажу её, ласкаю, пытаясь успокоить, – теперь всё будет хорошо.
– А давайте чая, – пищит сентиментальная тётя Ира, которая дверь открывает в квартиру, не глядя в глазок.
– Папа, раздевайся. Ты ведь у нас жить будешь? – Богдан разводит активность, забирает букет у Лады, пристраивает пакет с подарками.
– Конечно, – строго отвечаю я, разуваясь, – никуда я не уеду без вас.
– Пойдем, я покажу тебе свои игры. И свой конструктор! И еще… Еще…
Он настойчиво тянет меня за собой, не слушая возражения пришедшей в себя Лады о том, что папе надо отдохнуть, выпить чаю и прочее.
Я взглядом обрываю ее, качаю головой.
Успеется и чай, и отдых, и разговор.
Сначала – сын.
Остальное – вторично сейчас.
Новая жизнь.
– Он не такой, каким я был в детстве, – шепчет на ухо мне мой любимый мужчина, задумчиво перебирая пальцами пряди волос.
Я лежу на его плече, прижимаюсь, блаженно щурясь.
Мне настолько все нравится, настолько все правильно и цельно, что приходится даже сдерживать себя постоянно, чтоб не гладить, трогать, прикасаться без конца к его коже, очерчивать ладонью твердые мышцы живота, вдыхать одуряюще вкусный запах, обволакивающий меня, смешивающийся с горячностью и томной лаской нашей совместной ночи.
Первой настоящей ночи, проведенной вдвоем.
Мне так все нравится в нём: строгий хрипловатый голос, твердость рук, жадность губ, ненасытность и в то же время осторожность в движениях.
Его откровенность мне тоже нравится.
Неожиданная и невероятно располагающая к себе.
Мой похотливый босс словно сбросил маску прожженного лютого дельца, каким я увидела его совсем недавно, в Москве. И опять превратился в моего любимого. В моего пожарного. В моего ангела-хранителя.
Это изменение настолько невероятно, что до сих пор верится
Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, на маленьком раскладном диване и боимся пошевелиться.
Диван скрипит при каждом движении. А еще очень-очень рано.
И мы не спали ни одного мгновения.
Вчера вечером, с трудом успокоив и уложив Богдана, никак не желавшего засыпать, и сто раз заставившего сказать Петра, что он никуда не денется, и что утром тоже будет здесь, мы остались вдвоем.
Наедине.
Я весь вечер собиралась с силами для разговора, неизбежного объяснения ситуации. Потому что… Потому что моя вина во всем этом была. И серьезная.
Все мои мнимые доводы в пользу решения не говорить Петру про сына, теперь казались чуть ли не преступлением. Кощунством.
Глядя этим вечером на невероятно счастливое лицо своего сына, я не могла понять, о чем думала вообще? Что могла лишить его этого всего.
Кошмар. Непростительно. Преступно.
Петр казался настолько поглощенным общением с сыном, настолько счастливым, настолько неподдельным был его интерес, его удовольствие, что я чувствовала себя злодейкой даже не вдвойне, а в десятикратном объеме.
Дополнительно пришлось успокаивать Ириску, всерьез решившую, что она – теперь помеха, и засобиравшуюся в гостиницу.
Короче говоря, безумный вечер завершился, мы остались вдвоем.
И, пока я собиралась с силами и выстраивала в голове нужные доводы, тут же отметая их, потому что ну никакой критики, никакой критики не выдерживали…
Мой пожарный просто подошел и обнял.
Укрыл своими крепкими руками от всего мира, уткнулся в волосы, выдохнул:
– Прости меня, дурака, малышка…
Горло перехватило. За что? За что прощения просит? Это же я…
– За что?
– За то, что… Исчез. Потерял тебя. Позволил Богдану так расти…
– Ну что ты…
– И за то, что потом… В офисе… Я только сейчас понимаю, почему… А тогда, веришь, словно свихнулся. Никогда со мной не было такого. Никого так не хотел. Увидел тебя… И все. Ни слова не дал сказать нормально, принуждал, заставлял, хватал… Идиот… Крышу снесло просто и все…
Я только обнимала, прижимаясь сильнее. Слезы опять на глазах выступили.
Господи, я так виновата перед ним! Так виновата! А прощения он просит…
Подняла голову и уткнулась в губы. Неловко и как-то глупо. Но мне хотелось.
Невероятно хотелось прямо сейчас его поцеловать. Моего вернувшегося пожарного. Моего спасителя.
Петр замер, а затем жадно ответил на мой смешной поцелуй. Сразу жестко, сразу настойчиво.
И я потерялась. Отвечала, позволяла себя целовать так, как никогда прежде. Голова полетела, дышать стало невозможно. Без него.
Если б Петру пришло в голову хоть на секунду оторваться от меня, клянусь, тут же умерла бы от недостатка кислорода!