Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина
Шрифт:
– А с другими? - ?!
– Другие были?
– Стёрлись из памяти. Недоверчиво посмотрела. В Мухаммеде есть нечто такое, чего не было ни в её мужьях, ни в тех, о ком знала или слышала, и этим дорожила, боясь, что обманется. А вдруг её только молодость его волнует? Упоминание о мужьях, уловила, неприятно ему:
– Руки у тебя ласковые! - А ты красивая, - сказал просто, но воспринялось, будто не о ней. - Мне это и раньше...
– и тут же: зачем она об этом?! - И молодая.
– Правда?.. Я тебе верю. Верю, но и боюсь.
– Боишься?
– удивился Мухаммед.
– Но чего?
– Что ненадолго наше счастье.
– О чём ты? Что может нам грозить?
И она вдруг - не надо бы!
– о годах. Нет, это не будет утаивать!
– Я не чувствую годов, будто с тобой моё первое замужество. - Был год Слона...
–
– И подумала: Для меня. Любовь была щедрой, как продолжение свадьбы, нескончаемой, как праздник: Хадиджа сразу понесла, и с точностью до дня, когда подоспело время, родила сына, назвали Касымом. Всегда в Аравии - только ли здесь?
– рождение мальчика событие: сын-первенец, наследник, продолжатель главной линии мужской. И в его честь соединяются имена сына и отца: Абуль Касым Мухаммед, или Мухаммед - Отец Касыма. А также матери и сына: Умм аль-Касым Хадиджа, или Мать Касыма. ...Праздник и у дяди-отца - Абу-Талиба: третий сын после Талиба (имя первенца легло в основу собственного: Абу-Талиб, Отец Талиба) и Агила от молодой и любимой жены родился, Джафар. Детей у него много, прозвали Многодетный Абу-Талиб: от двух жён шестеро сыновей и пятеро дочерей; ещё тещи, а у одной из жён бабушка жива - как прокормить всех?
(14) Абзац обведён фиолетовыми чернилами, написано: Выбивается из сюжета. Может, этот кусок - в другое место?
– Ибн Гасан*.
______________
* Вставка подписана впервые (и далее - кроме особо оговоренных): Ибн Гасан. Но на чём основана его уверенность, сродни авторской?
Недолгая у них радость: не дождались, когда сын сможет подняться на ноги, жил лишь несколько месяцев. Кого прогневил? Ждали: родится сын, но появилась на свет дочь, дали ей имя Ругийа.
(15) Почерком Ибн Гасана, буквы слитные, ровные пропорционально: Помнить, Хадидже, да будет к ней благосклонен Аллах, тридцать девять, а Мухаммеду, да приветствует Аллах его и его род, двадцать семь. На отдельном листке безымянный комментатор сообщает некоторые сведения о жизни Ибн Гасана: Часто, будто купец какой, Ибн Гасан подсчитывал, кому сколько лет. Купец он и есть: торговал особой сирийской бумагой, белизна которой завораживала; есть суждение, что однажды Ибн Гасан пошёл на величайшее святотатство, наущенный кяфиром (нечестивцем), а именно - затеял перевод на среднетюркский мекканских сур Корана, зная, что не должно звучать Священное Писание на ином, кроме арабского, языке. И, не завершив труд, сжёг его перед смертью. Не наступила ли она как наказание, во-первых, за грех перевода, а во-вторых, за то, что сжёг переведённое - священные строки?*
______________
* Столь пространные - но необходимые - вставки объясняются, помимо прочего, ещё и, думается, влюблённостью Ибн Гасана в свой почерк. Однажды он написал, довольный красотой вязи: Нет, это не строки, а морские волны в штиль!
От траура по сыну идут раскалёнными песками. Вглубь и вглубь того, что покрыто забвением? Добраться бы до ясных и чётких времен!
А дочь растёт. Вскоре - сын! Думали назвать...
– да прожил всего лишь день! Следом - дочь Зейнаб. Крепышка! Счастье - иметь дочерей, дядя Абу-Лахаб услышал бы: живьём дочерей закапывал, яма глубокая, дабы плач заглушить, - бросали, завернув в тряпицу, на самое дно.
(16) Здесь восклицание: Дикие арабы! Те же фиолетовые чернила, подписано, очевидно в пику арабскому, тюркским именем: Гасаноглу.
И разровняли - никаких следов. В оправдание убиения дочерей - благая мысль: мол, уравновесить мужчин, ибо их убыль в боях, и женщин. У мекканцев высшая родовитость - обладание достоянием и сыновьями. Узнали в роду, когда Абу-Лахаб затеял второе погребёние, готовый в гневе живьём закопать и любимую жену, если та воспротивится. "Не отдам! Не отдам!" - кричала Умм-Джамиль. В ушах по сей день её вопль. Чтобы припугнуть, поволок он жену к краю вырытой ямы. Отпрянула, лишившись чувств. Абу-Лахаб прижал её, опустошённую после родов, к груди и, целуя в солёные губы, унёс на руках домой. "Жертвы мои окупятся!" Каждую ночь допоздна он предавался безумной, исступлённой, неуёмной страсти, доводя жену до обморока. И стали один за другим рождаться сыновья даже раньше, чем у Абу-Талиба.
(17) И после всего, что случилось, - приписано Ибн Гасаном, - Мухаммед, да пребудет с ним милость Аллаха, выдаст двух своих дочерей - Ругийю и Умм-Кюльсум
Упоены наслаждением. Другие строки поэта вспомнились Мухаммеду, столь созвучные после смерти сына их настроению: Ведь смерти нам не миновать. Нет, не эти, не согласна с мужем Хадиджа. И прячет скорбь: Такого горя, что испытала я, не испытывала ни одна верблюдица, жалобным воем оглашающая мир, потеряв верблюжонка. Разве объяснишь, кем и почему подсказаны (Хадидже? Мухаммеду, может?) именно эти строки? Ищет и ищет своего детёныша, белый-белый, затоптанный, валяется в грязи: растерзан дикими волками. Нет, строки на сей раз не чужие! Но своя ли: Увлекла вас охота?! Строку обволокла другая. И прежде неё. И после: Но кто прильнёт к груди, чтоб мягкими её губами обхватить? Цепляется новая: Иссохлось молоко, горят кровоточащие соски. Меж словами витает нечто, словно птичье перо в небе качается. Кажется, впервые у Мухаммеда. В нём жить начинает странная увлекающая уверенность - вхождение в слово: И за наслаждением страстью погнались. Что ж такое прячется в женском теле, когда избранница любима? Хадиджа никак не насытится любовью, с каждыми родами молодеет. Сына ждать, сына! Но так ли это важно: девочки тоже его дети! И сын родился! Не спешить с именем? День... два... три... неделя! Не успели дать имя Тейюб, как... но отчего, кто скажет, боги уносят сыновей?! Дочь родилась, третья, Умм-Кюльсум, так и чередуются: дочь - сын! Дочь живёт, сын умирает, и нескончаем траур в семье.
Но дочери вокруг, и что бы ни случилось: ясны небеса!
...Хадиджа опять беременна. Может, на сей раз сын?
24. Калам из тростника
Новый друг у Мухаммеда на караванных дорогах - торгуют на паях кожами: мекканец Абу-Бакр. Впрочем, не новый: знакомы с подростковой поры, к тому же родственными узами соединены - из курайшского рода максум, моложе на три года, что поначалу было заметно, да ещё когда встретились в первый раз и тот представился Абу-Бакром. Мухаммеда это рассмешило: ведь абу - это отец, а бакр - верблюжонок.
"Отец верблюжонка? А где же твой верблюжонок?"
Не по возрасту сметливый Абу-Бакр (тогда ему было лет десять), поняв шутку, улыбнулся и по-взрослому ответил вполне рассудительно:
"Так меня назвали мой отец Осман Абу Куфаха и мать - тоже её полное имя произнёс - Умм аль-Хайр Сальма бинт Шакр".
Многие годы спустя Абу-Бакр услышит от Мухаммеда, в чьё пророческое избранничество сразу поверит и пойдет рядом с ним до конца дней его, преданный его имени и делу: "Ты надежен в братстве и мудр в советах, дружба с тобой - моё богатство".
К двум друзьям присоединится потом ещё третий, почти ровесник, Варга, брат Хадиджи. О чём он, Варга?! Как будто Мухаммед уже слышал в детстве о том же, о чём вскользь сказал Варга, - смутное, далёкое... в устах, кажется, матери: Некое единое Божество. И что в уединении с Ним - высшая страсть. Но тут появился Абу-Бакр, заговорили о купеческих делах, удаче, недавно выпавшей на долю Абу-Бакра: выгодно продал кожу и шерсть, вывезя их в тюках чёрных, белых и золотистых; привёз пестрые ткани, а также бусы, серьги и кольца, которые быстро раскупили. "Но зачем тебе столько золота и серебра? не то спросил, не то укорил его Варга.
– Семьи у тебя нет, детьми не обзавёлся. На что думаешь деньги свои употребить?" Мухаммед и Абу-Бакр удивлённо слушали: куда тот клонит? "Мне тут недавно купец из Бизанса подзорную трубу предлагал, богатство бедного, говорит, - это гордое одиночество с подзорной трубой, много денег за неё просит, может, купишь?" "Куплю, чтобы подарить, тебе!" Кстати, так и поступил Абу-Бакр, и Варга до конца дней своих не расставался с подзорной трубой и всё время вглядывался в ночное небо, будто желая что-то увидеть там, разглядеть, дабы избавиться от некоего сомнения, но какого?! Так и умер с подзорной трубой в руках, лежал с ней, прижав к груди бездыханной.
...Мухаммед почувствовал однажды: что-то с ним неясное ему самому происходит, и оттого тревожно на душе. Говорил как-то с Хадиджой по-особенному, вроде он - шаир-поэт, который наделён, как думалось мекканцам, тайным даром придавать словам мелодию и благозвучие. Умолкнув, Мухаммед глянул затем отрешённо на нее, произнеся всего несколько строк, которые соединились, и - тайный смысл кто отгадает? Надо запомнить! Утром Хадиджа невзначай сказала про месяц, выставленный на любование. - Сочинила?
– удивился Мухаммед.