Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина
Шрифт:
можно прочесть в свитке, слово цепляет слово, и не знающая усталости рука безымянного каллиграфа тянет нить, бывает, и растягивает. А название свитка спрятано в сплетении букв, точно в зарослях камыша зверёк - и виден, и слился с камышом: Узлом завязанный язык.
Что сказано - то сказано, будь то правда или ложь. И были долгие войны из-за пастбищ, наживы, из-за власти и подчинения, пока племя или род не поглотит своих, будто инородцев. А повод - пустячный, как были в недавние сорокалетние войны: одна - потому что вымя верблюдицы прострелили из лука и брызнула наземь кровь, смешанная с молоком; другая возгорелась из-за конных скачек: дистанция - сто полетов стрелы, скакуну по кличке Дахис завистники помешали прийти первым к водопою; приз - всего лишь двадцать верблюдов, а война унесла много жизней, и отцы хоронили сыновей, и были убийства заложников и гонцов, давались и нарушались клятвы - три тысячи верблюдов были ценой примирения. Хлынули племена в Мекку, ибо здесь - святыня Кааба, смешались они, но каждое тяготеет к своему и похоже на других. Наречие -
И верблюдицы рёв, в чьё вымя налитое впился язычок стрелы,
и, не насытясь, пьёт верблюжонок, чтобы вкус молока, что с кровью перемешано, изведать,
и что-то про оперение стрелы. Курайши... Кем из знаменитостей они гордиться могут? Мудрецы? Полководцы? Поэты? Неужто лишь женщины?! Агарь-Хаджар, наложница Авраама-Ибрагима, подаренная ему египетским фирауном, когда покинул он Египет и вернулся в Палестину, а стала... Нет, наложницей и осталась, хотя Ибрагиму сына родила, Исмаила-первенца, прародителя курайшей! Чуть что, и вспоминают о муках Хаджар, как притесняли в доме, как попрекала законная жена Сара - без двух рр, у арабов одно, - и вздрагивает служанка при виде госпожи, которая завидует, что она зачала. И была у Хаджар обида на Бога, когда, не вынеся глумлений госпожи, бежала. Бог устами ангела молвил: "Возвратись к госпоже своей, смирись под руками её!" А в утешение передал ангел слова Бога: "Умножая, умножу потомство твоё, будет неисчислимо от множества. Вот, ты беременна, и родишь сына. Имя наречёшь ему Ишмаэйль, или Измаил - Послушник Божий. Ибо услышал Я, как страдаешь ты".
...Звезды подсказывали путь: двигался караван по ночам, дабы обезопаситься от нападения кочевников - лихой народ бедуины! Есть бедуины свои: вождям-шейхам хашимиты прежде дань платили на пути следования по их землям за охрану караванов, нанимали сопровождать торговые караваны, делились с ними прибылью. А есть бедуины чужие, неведомо где обитают: только что их серо-чёрные шатры кругами или прямыми рядами надолго, казалось, расположились здесь, и возле каждого шатра, как страж, воткнуто в землю копьё, привязан у входа конь, готовый ринуться в бой, тьма-тьмущая овец, но миг - и уж нет их, кочевье с места сорвалось, из пёстротканых сумок на спинах животных выглядывают детские головки. Ночью торговый караван в движении, при свете полной луны тени верблюжьих шей покачиваются на песке, а днём отдыхают, спасаясь от жары в тени, в лёгких палатках. Устроение шатров? Ценятся войлочные, часто паломники сами и возводят их, не прибегая к помощи мастеров-шатёрников, которые много запрашивают, всё дорожает с каждым годом. - Кто спорит, - это Абу-Талиб Мухаммеду, - устроение шатров, как и пастушество, - дело достойное. А ещё шерстобитчики, валяльщики, сапожники, но занятие наше - купечество, тем и славны! А жрецы? Не является ли Кааба средоточием жречества? Назвав всех, Абу-Талиб забыл сказать о прорицателях. И о поэтах - посредниках между людьми и богами, - от одной этой мысли вдруг стало жарко в груди.
"Не в крови ли сочинительство у нас, хашимитов?" - подумал Абу-Талиб, дабы высказать боль, развязав язык.
16. Величие числа
Глянул Мухаммед на Абу-Талиба: уснул он, погружён в думы под мерную поступь верблюда? Вдруг встрепенулось животное, будто для резвости кто смазал его обжигающим взваром сока кедра, - и стремительная поступь его навязывает быстрый ритм. И зримы строки. Возьми в дорогу кожаный колчан, и лук, и стрелы! Копьё - оно остро, сработано на славу, как самхарийское,
но самхарийское оно и есть. И меч возьми, но прежде закалив клинок. Рубить он славно станет. Нет, не хочу. Уже! И льётся кровь!
И тает облачко на небе.
Помнишь? И узкий серп луны - печали символ. ...Покинь меня, нечистый дух! Но нет: я тайной вязью душу потревожу! У одних ли курайшей не было и нет мира? Или думалось о том, что земля эта, видимая и невидимая, с морями малыми и большими, оазисами и холмами, напоена мудростью предков и нескончаемы рассказы о тайне пустынь! А сколько мудрости запрятно за облаками да горами высокими, чьи вершины никогда не открываются людям, ибо окутаны они туманами немыслимых цветов: то лёгкие и оранжевые, то тяжёлые и покрыты мраком, сквозь которые, кажется, не пробьются никакие лучи солнца! А что-то, может, запрятано в глубинах земли? Под песками тоже - занесено, и не отыщешь следов. Потому и нет мира, ибо мудрость, хоть и разлита в воздухе, улавливается лишь избранными. Не тобой ли? Но и тобой тоже! И Мухаммед вдруг, на удивление Абу-Талибу, - копилось, как вода в колодце Замзам, пробилось наружу - встрял в спор о Хаджар и Исмаиле:
– И вы, кто считает Исмаила, рождённого рабыней Хаджар, стоящим ниже истинно ваших!..
– Тут же перескочил на другое: мол, притесняли мать прародителя нашего. Но тот в ответ: зачав, стала Агарь (не Хаджар!) презирать свою бездетную госпожу Сару - грех, когда рабыня восстаёт против госпожи! А Сара возьми и зачни - дряхлая старуха от столетнего Авраама! - Но если, - Мухаммед ему, - не притесняема Хаджар, с чего бежать ей, спасаясь - сначала одной, потом с сыном?! И, раскаявшись - но раскаяние
– возвратилась, покорная воле Бога, чтобы снова терпеливо сносить обиды. И ещё спросил, вспомнив: "Сын твой, наш Исмаил, будет между людьми как дикий осел!" Привычно, когда до одури спорят иудей с иудеем, но где юноша наслышался историй?! У какого мудреца подмастерьем был, что уши его улавливали знание, взгляд примечал удивительное, сердце полнилось чуткостью? Спросил даже о том Мухаммеда, каким книжником он научен?
"Мудростью здешний воздух напоён!" - Не наивный лепет, а слово мужа; выговариваешь однажды вдохновленное, и не верится, что именно ты произнёс; мысль ясна, речь льётся плавно, но вот-вот оборвётся, исчезнет, скроется в тумане, что нежданно возник из-за уступа скалы и на тебя стремительно понёсся. Скажешь и не сумеешь больше повторить, сколь бы ни просили, не прольётся снова речь, ясная и полная глубокого смысла. Иудей вовлёк его в словесные хитросплетения, запутал пальмовые волокна речений: "Рука его на всех, - сказал Мухаммеду, - и руки всех на него! И жить будет пред лицем всех братьев своих!" Научиться бы переговорить их в споре, но как?! Мол, и он, Исмаил, на всех нападать будет, и все на него нападать будут! Но разве Исмаил не был первенцем Ибрагима? Не стал началом арабов, двенадцати их колен?! И не пошел ли великий народ от него, ибо сказано было: "Умножая, умножу потомство!"
– Достойна похвалы твоя память, юноша!
– Тут же сразил, упиваясь найденным, собеседник: - Но не забывай, что то - величие числа!
– А следом, не дав Мухаммеду опомниться: - К тому же идолов!
17. Черчение на песке
Когда и где, в каких кругах небесных?
За звёздами какими?
И чей-то зов, усмешкой озарённый. Это вечное чувство неравности! С иудеями? С христианами тоже!
Ещё во времена похода Слона чуть ли не сам Абраха - слоновый, как прозвали его арабы, человек - предводитель абиссино-эфиопского воинства, предлагал деду свою веру и с ней объединиться, влившись в Бизанс, в борьбе против персов. Помнит, терзался Мухаммед в отрочестве: кто даст силу избыть эту неравность? где воля преодоления? Вглядись в иудеев и христиан, говорил себе Мухаммед, - ничто не предпримут, не установив пред собой своих священных Книг, ниспосланных им их богами. Иудеи советуются с Таврат'ом, Торой, неземной книгой, видел однажды её, излучала будто тепло, завёрнута была в мягкую, цвета каштана, кожу. А у христиан - Инджил, или Евангелие. Потому не витает над их головами страх, не ведают печали ни в этой, ни в той жизни, ибо по вере их им обещана награда на небесах. А что дано нам? Что есть у нас? Кааба и множество богов! И звёзды.
– И тут вдруг Мухаммед слышит сбоку: "Нам, сабиям, тоже обещана райская жизнь, если..." - голос умолк. Говорил знакомый по Мекке почтенный купец, чуть хромает и оттого прозван Хромой сабий, а он: "Я не хромой, я одноногий!" - Все мы, - говорит, - исмаильтяне, но каждый сам по себе вроде умён, смел, щедр, добр, а как соединимся в род или племя... о! Мы тогда не люди, а разгневанное стадо диких верблюдов, у которых опустел горб! "Ну да, - подумал Мухаммед, - озлоблен, ибо ногу потерял в той войне из-за верблюдицы или жеребца". - А что если?
– спрашивает его Мухаммед. Тот не понял.
– "Сабиям, сказали вы, - напоминает ему, - обещана награда на небесах, если..." И, не завершив мысль, заговорили о другом. - И о другом, и о том же!
– И смотрит дерзко на Мухаммеда. Тут и поведал, ударив палкой по ноге, постучав, и она отозвалась, как деревяшка: - Прежде казалось, вера и государства разделяют людей, примкни к ясной вере, обопрись на сильное государство, а лучше - прими веру сильного государства! - Что разделяет нашу семью? Семьи других хашимитов? Роды курайшей? Нас и не похожих на нас?
Уткнув палку в землю, сабий молча стал при свете закатного солнца чертить по ней - это у нас любят!
– чертит и чертит, а нарисованное тут же осыпается, ибо черчение на песке. - Вот, - говорит, - наша история, видишь? Так что не мучайся, не ты первый, не ты последний, хотя как знать, кто мучается этой загадкой. И легче, чем разгадать ее, пески Аравийской пустыни сосчитать! Потом говорили о звёздах. Которые для того, вне сомнения, и существуют, чтобы путники, находя по ним дорогу, не заблудились. Что? Не для того, чтоб поиск удался?! Ах красота! Она тут, как может кому-то показаться, вовсе ни при чём. И звёзды... Как та, что утренней зарёй алмазным синим блеском сияет над пустыней,
не счесть их, звёзд, и с каждой долгий-долгий разговор... О чём? Свиток - чей-то текст внутри - свёрнут и крепко завязан алой лентой, узлом. Но ещё слышатся голоса, и трудно различить, кто говорит: иудей или христианин? Смесь наречий арабского в разговоре слышится: первый вроде бы внятно излагает мысль, и акцент для непосвящённых неуловим, но, однако, знающий определит, что акцент - сирийский; второй словно запинается в поисках нужных слов, связывая их по наитию, но в голосе - явная уверенность, сабий с его мекканским, как у купцов, говором; и спорят с ними иудей и христианин о выборе веры, а самый юный из этих купцов будто возражает, перебивая то одного, то другого, и горячится. "Молод и не по годам мудр!" - скажет иудей, с ним согласятся христианин и сабий. Потом заговорили - и господствовала всецело речь мекканская - об изначально нарушенной людской природе: первородный грех, здесь спорящие единодушны. Нет, не все: молодой собственное имел суждение про грех первородный, а какое - это осталось тайной. А разве Бог не разгневался на Адама и Еву-Хавву?!