Не для взрослых. Время читать! (Полка 1)
Шрифт:
Был в России такой писатель – Алексей Николаевич Толстой. Он родился в 1882 году в Заволжье – то есть в тех местах, что простираются за левым берегом средней части Волги, примерно до Урала. (А если вы знаете города Заволжск и Заволжье – как раз на правом берегу, – так это их назвали так уже в 1950—1960-е годы. Тогда советская власть не очень-то считалась с традиционными историко-географическими представлениями.)
Так и названа одна из первых его повестей – «Заволжье».
Там, в именье отчима, прошло его детство.
Вскоре после Октябрьского переворота А. Толстой вместе с семьей – женой и
И в 1923 году принял решение вернуться в Россию – теперь уже в советскую. Это его решение, а также дальнейшая жизнь и работа в качестве советского писателя – тема большая и сложная. О ней мы говорить на этих немногих страницах не будем. А речь пойдет о повести, которую он написал в 1920 году в Париже, – «Детство Никиты». На мой вкус – самом замечательном его сочинении.
Правда, еще стоит помнить, что он же пятнадцать лет спустя написал «Золотой ключик, или приключения Буратино» – не перевел, а талантливо пересказал, очень многое придумав по-своему, одну итальянскую сказку про деревянного человечка. Но про Буратино и голубоглазую Мальвину, про ее пуделя Артемона, а также про торговца пиявками, про старую черепаху Тортиллу и многих других вам, наверно, давно прочитали взрослые – еще когда вы не умели читать.
А в старших классах неплохо бы прочитать и объемистый роман «Петр Первый». Уже несколько поколений читателей с удовольствием цитируют почему-то всем запомнившуюся наизусть первую фразу романа, начинающегося в деревенской избе: «Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь».
Но «Петра Первого» можно, честно говоря, прочитать в любом возрасте. И потому вернемся к «Детству Никиты», которого можно прочитать или в детстве-отрочестве, или никогда.
В мои руки эта скорее тонкая, чем толстая книжка попала, когда мне было семь лет.
Прекрасно помню тот замечательный день. Ранняя весна, яркое мартовское солнце заливает нашу комнату. Я сижу почему-то на полу, на старом вытертом ковре, который называют «палас», и читаю, испытывая непрекращающееся чувство счастья. Квадратики солнца (от оконного переплета) на ковре каким-то образом это чувство усиливают – тем более что и в повести, которую я читаю, тоже все время льется солнечный свет.
…Читаю – а сама то и дело поглядываю: сколько осталось до конца. И очень огорчаюсь, что остается все меньше и меньше. Потому что читаю я быстро, взахлеб. Но остановиться или начать медлить – нет никаких сил. Мне нравится каждая страница, и чем дальше – тем больше.
Первая глава как раз так и называлась – «Солнечное утро»: «Никита вздохнул, просыпаясь, и открыл глаза. Сквозь морозные узоры на окнах, сквозь чудесно расписанные серебром звезды и лапчатые листья светило солнце. Свет в комнате был снежно-белый…
…Никита вылез из кровати и на цыпочках прошелся по горячим солнечным квадратам на полу…
В это время дверь приотворилась, и в комнату просунулась голова в очках, с торчащими рыжими бровями, с ярко-рыжей бородкой. Голова подмигнула и сказала:
– Встаешь, разбойник?»
Это был Никитин учитель, Аркадий Иванович.
Вы подумаете: «Какой еще учитель? Он ведь еще не учится и вообще дома проснулся!..»
Но в том-то и дело, что когда я написала вначале о счастливом времени детства – без школы, без уроков, – то к детям из дворянских семей и вообще из семей высокообразованных это вовсе не относилось. Задолго до гимназии, с довольно-таки раннего детства им нанимали домашних учителей. И те каждый день занимались с детьми всеми предметами, а особенно языками.
Учителя эти были, конечно, разные. Вон Петруше Гриневу в «Капитанской дочке» наняли француза Бопре, который «в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour ^etre ouchitel, не очень понимая значения этого слова». Дальше Пушкин рассказывает, что из этого вышло: «Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня болтать по-русски – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу». Ну, и понятно, чем это должно было кончиться – в один прекрасный день батюшка Петруши прогнал француза «со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание».
Но это – русский ХVIII век. В конце ХIХ века все уже обстоит по-другому. И, конечно, – иначе, чем у нас в ХХI.
«У стола за самоваром сидела матушка в сером теплом платье. Она взяла Никиту за лицо, ясными глазами взглянула в глаза его и поцеловала.
– Хорошо спал, Никита?
Затем она протянула руку Аркадию Ивановичу и спросила ласково:
– А вы как спали, Аркадий Иванович?
– Спать-то я спал хорошо, – ответил он, улыбаясь непонятно чему, в рыжие усы, сел к столу, налил сливок в чай, бросил в рот кусочек сахару, схватил его белыми зубами и подмигнул Никите через очки.
Аркадий Иванович был невыносимый человек: всегда веселился, всегда подмигивал, не говорил никогда прямо, а так, что сердце екало. Например, кажется, ясно спросила мама: „Как вы спали?“ Он ответил: „Спать-то я спал хорошо“, – значит, это нужно понимать: „А вот Никита хотел на речку удрать от чая и занятий, а вот Никита вчера вместо немецкого перевода просидел два часа на верстаке у Пахома“.
Аркадий Иванович не жаловался никогда, это правда, но зато Никите все время приходилось держать ухо востро.
… – Идем заниматься, – сказал Аркадий Иванович, встал решительно и быстро потер руки, будто на свете не было большего удовольствия, как решать арифметические задачи и диктовать пословицы и поговорки, от которых глаза слипаются.
…Аркадий Иванович раскрыл задачник.
– Ну-с, – сказал он бодро, – на чем остановились? – И отточенным карандашиком подчеркнул номер задачи.
„Купец продал несколько аршин синего сукна по 3 рубля 64 копейки за аршин и черного сукна…“ – прочел Никита. И сейчас же, как и всегда, представился ему этот купец из задачника. Он был в длинном пыльном сюртуке, с желтым унылым лицом, весь скучный и плоский, высохший. Лавочка его была темная, как щель; на пыльной плоской полке лежали два куска сукна; купец протягивал к ним тощие руки, снимал куски с полки и глядел тусклыми неживыми глазами на Никиту».