Не-доросли. Холодные перспективы
Шрифт:
– А вот пошли со мной – увидишь!
3
Звонили колокола.
Перезвон растекался над Невой, над Дворцовой площадью, валом, словно вода в недавнее наводнение, тёк по линиям Васильевского острова и перспективам Адмиралтейской стороны.
В Летнем саду от колокольного звона с деревьев и кустов опадали снежные хлопья, плавно кружась, опускались на расчищенные дорожки и укутанные в плотные рогожные покрывала статуи.
Щеголь сидел на скамейке в широкой аллее Летнего сада, закутавшись в редингот и подстелив его под себя. Ага ж, – небось холодно сидеть в лосинах-то на промёрзших досках, – злорадно невесть с чего (не нравился ему франт, ох не нравился!) подумал Грегори. Франт ковырял носком штиблета небольшой комок снега (кадет мгновенно вспомнил конское яблоко, которое щёголь пинал тем же штиблетом), тыкал в него острым концом трости, любовался на громадину Михайловского замка за чугунной литой оградой – изо всех сил изображал пустое времяпровождение, прикидывался, что ему нечего делать. Глядя со стороны, можно было и поверить в это.
На первый взгляд.
А вот на второй… на второй было понятно, что это всё обман. И по сторонам он поглядывал то и дело, словно ждал кого, и в комок тростью тыкал так, что слепой бы угадал – франта грызёт нетерпение. Не просто грызёт, а пожирает прямо.
Мальчишки остановились в десятке сажен от него, и Грегори непонимающе спросил у Яшки:
– Ну и чего ты меня сюда приволок? А то не видал я этого денди?
– А… – атаман странно посмотрел на кадета, но всё-таки договорил. – А ты его видел где-то?
– Да вот только что, – Грегори пожал плечами. – Он у меня на глазах около монумента из ландо вылез, прямо перед тем, как ты меня… – он помедлил, но всё-таки выговорил это слово – перед тем как ты меня напугал.
– Ага, всё-таки напугал, – мстительно и самодовольно бросил ему Яшка, и кадет спорить не стал. Напугал, так напугал, пусть его, тем более, ты, кадет Шепелёв, сам это слово и произнёс. Хотя какой мальчишка в пятнадцать лет признается, что он чего-то испугался?
– Так чего мы тут делаем-то? – вновь спросил Грегори, но Яшка только плечом шевельнул:
– Сейчас увидишь. Главное, помалкивай и не высовывайся. И не удивляйся ничему.
Странные слова Яшки озадачили кадета, но Грегори, подумав, не стал ни возражать, ни переспрашивать. Пусть так. Потом успеем выспросить. Ответит атаман, куда он денется.
Щёголь, между тем, поднял голову, сумрачно и нетерпеливо глянул в их сторону из-под широкого поля боливара, и почти тут же оживился.
– Ага, – процедил он, чуть отставляя в сторону трость. – А вот и Яша…
– Здравствуй, Париж, – сказал бульвардье, зябко передёрнувшись, словно от одного только взгляда щёголя его пробрал озноб. Париж в ответ только закинул ногу на ногу, воткнул в зубы тонкую сигариллу, ловко чиркнул колесцовым запалом и поднёс к концу сигариллы тлеющий на фитиле огонёк. Пыхнул несколько раз, раскуривая (ноздри Грегори щекотнул горьковатый аромат гаванского табака), глянул, чуть склонив голову.
– Я жду, – холодно процедил он Яшке, ничуть не обращая внимания на кадета, словно его тут и не было. Ишь, мазнул по мне взглядом, как по стенке кирпичной, – зло подумал Грегори, начиная закипать.
– Ч-чего? – уличник опять вздрогнул, словно не понимая, о чём идёт речь, хотя кадет готов был поклясться – притворяется Яшка, как бог свят притворяется. Должно быть, Париж, пристально и испытующе посмотрев несколько мгновений на уличника (голова атамана в это время опускалась всё ниже и ниже, он только изредка зыркал на франта искоса, и во взгляде его – Грегори ясно это видел! – вспыхивали попеременно восхищение и неприязнь!), пришёл к такому же выводу. Вздохнул (полупрозрачное дымное облачко окутало его голову и почти тут же рассеялось), перевёл взгляд на ближнюю статую, плотно укутанную в рогожу и оттого похожую на Кострому 14 , которую вот-вот запалят. Но это была не Кострома, и на дворе стояла не семик, и уж тем более не петровки. И Париж, не отрывая от неё взгляда, отсутствующим голосом сказал:
14
Кострома – сезонный весенне-летний ритуальный персонаж в русской и украинской традиционной крестьянской культуре. В русских обрядах «проводов Весны» Кострома – молодая девушка, закутанная в белые простыни, с дубовой веткой в руках, сопровождаемая хороводом. Существовал также ритуал «похорон Костромы»: соломенное чучело, олицетворявшее Кострому, сжигали либо хоронили, разрывали на части с обрядовым оплакиванием и пением песен.
– Я не люблю повторять. И не люблю пояснять очевидное, – и после почти незаметной паузы пояснил. – Потому что не люблю, когда меня держат за дурака.
Он шевельнулся, едва заметно, но в его движении было столько угрозы, что Грегори даже чуть попятился. Будь он собакой, у него бы шерсть на загривке встала дыбом. А вот Яшка… этот даже не шевельнулся, продолжая искоса смотреть на франта. Грегори тоже смотрел, не отрываясь, – он ждал, что вот сейчас у Парижа в руках появится нож или он повернёт набалдашник трости и выдернет изнутри длинный тонкий стилет – доводилось ему слышать про такое от чугунных во время вечерних посиделок в спальне.
Да кто ж он такой, в конце-то концов?! – молча завопил Глеб непонятно кому.
Никто не ответил.
– Ну? – холода в голосе франта прибавилось.
– Ладно, – сдался, наконец, Яшка, шагнул к Парижу, шевельнул рукой, словно вынимая что-то из-за кушака.
Трубку?
Нет, трубка осталась на месте!
Перстень!
Блеснуло на грязной ладони бульвардье белое золото, искристо сломался свет на гранях камня, и Грегори тут же вспомнил, как осенью уличники разрезали стекло, чтобы залезть в спальню корпуса. Так вот оно что.
– Ага, – сказал Париж с удовлетворением. – Я так и знал, что ты врёшь.
– Ну чего сразу «врёшь»-то? – немедленно затянул Яшка, переминаясь с ноги на ногу и юля глазами. Врёт, – мгновенно понял Грегори. Впрочем, атаман и не старался притворяться, так, видимо, для порядка ныл.
Положено так.
– Давай сюда, – непререкаемым тоном сказал Париж, и Яшка послушно шагнул к нему, протягивая перстень. Дальнейшего Грегори не только понять не успел, но и увидеть. Франт коротким неуловимым движением сцапал атамана за ухо, крутанул – и Яшка взвыл, падая на колени. Кадет сделал было движение, собираясь броситься на помощь (оно, конечно, Яшка ему – никто, но всё же!), но остановился, поражённый тем, что ни в лице, ни в глазах Парижа не было ни злости, ни удовольствия, ни злорадства даже – только холодная скука, словно он выполнял наскучившую обязанность. Да и Яшка, хоть и орал по-настоящему, а было в его голосе что-то нестерпимо фальшивое, словно напоказ это делал.
– А дружок-то у тебя неплох, – одобрительно покосился франт на Грегори. – Где и сыскал такого, в кадетской-то форме…
– Он не дружок мне, – всхлипнул Яшка, перестав орать – должно быть, Париж ослабил-таки хватку. – Так, знакомый…
– Перстень давай, – вновь обратил на него внимание франт. Взял перстень из руки атамана, глянул сквозь камень на свет, не отпуская уха атамана, удовлетворённо кивнул и разжал пальцы, выпуская ухо.
Яшка не спешил вставать на ноги, он скулил, теперь уже непритворно и не напоказ, осторожно трогая стремительно опухающее ухо – похоже, пальцы франта оказались просто-таки железными.
– Вот то-то же, – удовлетворённо сказал Париж, пряча перстень в карман. – А то ишь, выдумал – потеряли они его…
– Да правда же потеряли, – плачущим голосом сказал атаман, продолжая осторожно прикасаться к уху. Коснулся неосторожно и негромко взвыл. Умолк, всхлипнул, утёр нос ободранным кулаком и начал вставать на ноги. – Лёшка куда-то сунул, чтоб не потерять, а потом забыл в наводнение-то. Вот вчера только нашли.
– Значит, надо было раньше найти, – беспощадно сказал Париж. В его глазах мелькнуло что-то неуловимое, и Грегори понял, что франт едва удерживается, чтобы не наподдать поднимающемуся атаману под зад или в живот пинка, чтобы тот летел до самой Лебяжьей канавки. – Скажи спасибо, что башку не оторвал.