Не доверяй мне секреты

Корбин Джулия

Стараюсь говорить легко и свободно, а у самой челюсть трясется, во рту пересохло, каждое слово дается с трудом.

– Успокойся, Грейс. Это совсем не то, что ты думаешь, – таинственно говорит она, и в интонации ее слышится радость. – Давай я заеду к тебе завтра, идет?

– Нет, – быстро отвечаю я. – Лучше я к тебе. И не завтра. Давай в четверг.

– В Эдинбурге?

– Да. Мне все равно там надо купить кое-какие материалы – кисти, акрил и все такое.

– Ты все еще занимаешься живописью?

– Где встретимся?

– Есть один ресторанчик, на середине Кокберн-стрит, с левой стороны, если ехать к центру. В час устроит?

– Отлично.

– С нетерпением жду.

Слышу, она улыбается.

– До встречи.

И все, тишина, но ноги мои продолжают дрожать в коленках и больше не держат –

я опускаюсь прямо на пол. Минут пять, не меньше, сижу без движения, пытаюсь осмыслить степень своего испуга. С одной стороны, она говорила дружелюбно и заинтересованно, но с другой – была напориста, бесцеремонна и довольно решительна. Возможно, ей просто хочется возобновить нашу дружбу, но это вряд ли. Орла никогда и ничего не делала просто так, у нее всегда были тайные намерения и планы, и, как напомнил мне Юан, пока она не добьется своего, не остановится. Вспоминая прошлое, мне не понадобилось много времени, чтобы прийти к твердому убеждению: даже если в ней осталась лишь половина прежней неудержимости и способности манипулировать людьми, мне надо ее очень и очень опасаться. Осторожность и еще раз осторожность. Нельзя снова впускать ее в свою жизнь, ни в коем случае. Зачем мне это живое напоминание случившейся много лет назад трагедии? А кроме того, я не хочу, чтобы она появилась рядом с Полом и моими девочками в свете того, что ей обо мне известно.

Июнь 1978 года – 1982 год

Мать Орлы – француженка. Она носит аккуратные черные костюмы с узкой юбкой ниже колена и коротеньким, свободного покроя жакетом с квадратными карманами и большими пуговицами. На ней всегда какой-нибудь шелковый шарфик с узорами, который она обычно три раза оборачивает вокруг шеи и подтыкает под воротничок. И еще она неизменно надевает не колготки, а чулки. И туфельки с каблуками в три дюйма. Губы красит красной помадой, хранит которую в холодильнике. Духи ее одновременно и простенькие, и очень необычные, и это мне в ней чрезвычайно нравится. За мойкой посуды она всегда напевает печальные песенки. Она курит сигареты открыто и вызывающе, затягивается, закидывает голову и пускает в потолок кольца дыма. Меня она называет «mon petit chou» [1] и гладит по голове, словно кошку, медленными, долгими и щедрыми движениями, и я всегда при этом гляжу ей в лицо и не могу не улыбаться. Когда я прихожу к ним в гости, она целует меня в обе щеки. У нее случаются вспышки гнева, и тогда она топает ножкой и употребляет слово «merde». [2] И тут же, буквально через секунду, весело смеется, словно мир для нее снова стал исполненным счастья и радости. Когда отец Орлы приходит домой с работы, она целует его в губы и гладит его руку таким же движением, каким меня по голове.

1

Душенька (фр.).

2

Дерьмо (фр.).

– Эта мадам – совершенная эгоистка, – говорит моя мама.

– Рыбка, которую выбросили из воды, – говорит мать Юана.

– Бог знает что в ней Роджер нашел, – говорит мой отец. – Кокетничает, как блоха в бутылке.

А мне она кажется удивительной женщиной. Когда мне уже десять лет, я задаю ей вопрос: неужели она всегда хотела жить в Шотландии? Она запрокидывает голову и хохочет, словно не слышала вопроса смешнее. Потом смотрит на меня загадочным взглядом.

– Будь осторожна, Грейс, с человеком, в которого влюбишься. Жизнь можно прожить по-всякому, выбрать любую дорогу.

Мне разрешается называть ее просто по имени.

– Ан-же-лин, – говорю я, отчетливо выговаривая каждый слог.

Она хлопает в ладоши:

– Произношение просто идеальное!

Для Анжелин я умненькая, хорошенькая девочка, и лучшей подруги для своей дочери она и желать не хочет.

Орле разрешают пить вино. Его смешивают пополам с водой, но она пьет его из настоящего винного бокала, сидит с родителями за столом как равная, имеет право вступать в разговор, и ее слушают, как настоящую взрослую.

Мы с Орлой – единственные

дети в наших семьях, но меня часто оставляют дома, никуда не пускают, грузят всякими выражениями типа «это очень опасно», «будь осторожна», «смотри не упади», «так и убиться можно», а Орле разрешают зимой купаться в море, бегать по лужам, отправляться в походы с ночевками под открытым небом.

Однажды, когда мне уже десять, я застаю Анжелин в садике позади дома без бюстгальтера.

– В этой стране, – говорит она, – мало солнца, надо пользоваться каждой минуткой солнечного дня.

Я глаз не могу от нее оторвать. Кожа цвета жженого сахара и вся блестит, смазанная маслом с сильным запахом кокосового ореха. Она наклоняется, чтобы поцеловать меня, и соски ее касаются моей руки.

И еще она католичка. Носит на голове черную кружевную мантилью. И тогда становится похожей на Скарлетт О’Хара из фильма «Унесенные ветром». Когда взгляд ее черных блестящих глаз устремляется в мою сторону, я испытываю настоящее блаженство. Иногда мама позволяет мне сходить с нею в церковь, и я вижу, как истово она молится, словно вся жизнь ее зависит от этой молитвы. Молитвы она читает на французском, вполголоса, с придыханием, быстро произнося монотонные фразы, и пальцы ее перебирают жемчужины четок, проходя полный круг и опять начиная сначала. Потом зажигает перед статуей Девы Марии свечку, крестится, поворачивается ко мне и берет за руку.

– Хочешь мороженого? – спрашивает она, и я с улыбкой киваю, заглядывая ей в глаза.

У нас в доме пища за столом обычно самая простая.

– Давай наворачивай, – говорит мама, передавая мне тарелку с горячей тушеной картошкой с помидорами. – Румяная станешь, как помидор.

Анжелин же при одном упоминании об отварной солонине с капустой или о рубленом бифштексе с картошкой морщит носик. Она говорит, что традиционный шотландский хаггис [3] даже порядочная собака есть не станет. Раз в неделю она едет в Эдинбург и покупает там цукини, баклажаны и сладкий перец, а также оливковое масло и анчоусы. Порой они едят перед экраном телевизора. Обычно сушеные фрукты – абрикосы и фиги, макая их в мягкий сыр камамбер, специально для этого расплавленный прямо в коробочке.

3

Хаггис – шотландское блюдо из бараньей или телячьей печени, сердца и легких; заправляется овсяной мукой, околопочечным салом, луком и перцем и варится в бараньем или телячьем рубце.

Орла с матерью общается мало, чаще всего вообще не обращает на нее внимания.

– Я скорее папина дочка, чем мамина, – говорит она.

Когда мы уже становимся старше, подросткового возраста, между ними происходят настоящие ссоры, с визгами и криками, кто кого перекричит. Орла ругается по-французски, орет на мать, быстро и лихорадочно выкрикивая французские слова, швыряется чашками и бокалами, пока мать не хватает ее за кисти рук и не начинает трясти изо всех сил. Как раз после таких схваток Орла без предупреждения заявляется к нам, просто приходит, и все, как к себе домой. Неважно, чем я в это время занимаюсь – пью чай, или мокну в ванне, или даже сплю, – она все равно врывается и закатывает истерику. Мама успокаивает ее, утирает ей слезы, выслушивает жалобы, кормит домашним печеньем и пирожными. Потом папа отвозит ее домой. Если бы я устроила что-то подобное, мне просто сразу указали бы на место, велели бы немедленно прекратить эти глупости, но Орле все сходит с рук.

– Очень нервная девочка, – заявляет мама. – Это в ней французская кровь играет.

Когда мне исполняется четырнадцать лет, бабушка везет меня в Эдинбург. В большом универмаге она отправляется в туалет, я стою неподалеку, жду, когда она выйдет. Потом делаю буквально несколько шагов и захожу в отдел дамского белья, стою у прилавка, перебираю висящие на вешалке ночные сорочки с изысканными кружевами на лифе и рукавах.

И вдруг вижу Анжелин. Сердце подпрыгивает, я открываю рот, чтобы поздороваться, но тут к ней подходит какой-то мужчина. Я узнаю его, это отец Моники. Недоумеваю, что он здесь делает. Вижу, как он обнимает ее сзади и она прижимается к нему спиной, а он целует ее в шею. Потом что-то шепчет на ушко, еще крепче обнимая за талию.