Не доверяй мне секреты
Шрифт:
– Ну что, Грейс, двенадцать лет прошло… Ты-то как поживаешь?
Голос мягкий, словно он разговаривает с маленькой девочкой, но у меня горло перехватывает, трудно дышать…
– Ну… да… в общем-то… – Я умолкаю. Думаю. Тяну время. – Что ты хочешь знать? Что именно тебя интересует?
– Как живешь. Нравится быть женой и матерью? Как вообще жизнь?
Верчу в пальцах ложечку, что-то мычу, достаю из сушилки кучу детской одежды, начинаю складывать. Дохожу до четвертой футболки, когда он осторожно берет меня за руку.
– Так как все-таки поживаешь?
Я
– Что же ты? Рассказывай.
Только что я была какая-то вялая, словно из жил моих выкачали всю кровь, но теперь краска бросается мне в лицо.
– Справляюсь кое-как, – бормочу наконец.
– Ну-ка, посмотри на меня.
Поднимаю голову.
– Рассказывай.
Я качаю головой.
– Грейс!
– Что?
– Я же твой друг.
– Правда?
Я говорю это шепотом, и он наклоняется ближе, чтоб расслышать, осторожно убирает волосы, упавшие мне на лицо.
– Что ж ты, рассказывай, – снова говорит он.
– Я не лгу тебе. Не лгу. Только не тебе.
– О, Грейс…
Это все, что он говорит, – «о, Грейс», потом протягивает руки через стол, а я не выдерживаю и начинаю рыдать, не плакать, а именно рыдать, слезы текут из глаз буквально ручьями. Он встает, поднимает меня со скамьи, прислоняется спиной к стене, прижимает меня к своей груди, а я все плачу, пока рубашка его не становится совсем мокрой. Он ничего не говорит, просто прижимает меня к себе и гладит волосы, а когда рыдания мои смолкают, берет меня за руку, ведет в гостиную и усаживает на диван. Дает мне носовой платок, садится на корточки напротив и гладит мои колени.
– Тебе, наверно, холодно, – говорит он, откуда-то достает одеяло, заворачивает меня в него, пеленает, как ребенка, и я, несмотря на свое состояние, хихикаю.
– Ты, должно быть, хороший папа.
– В общем-то, да. Правда, не всегда. – Он улыбается, проводит пальцем по моим распухшим векам. – Ну так рассказывай. Как живешь?
– Она является мне, – отвечаю сразу, не раздумывая. – Роза… я ее постоянно вижу, чаще всего во сне, она тонет, а я не могу ее спасти… а бывает, снится на пляже или в саду, и с моими девочками… снится с моими девочками. Все было хорошо, пока я не вернулась в Шотландию.
– Наверно, ты просто очень устала, Грейс, – говорит он с серьезным лицом и стискивает челюсти. – Ты устала, и больше ничего.
– Нет, тут не только усталость. – Я хватаю его за руку. – Я правда вижу ее, Юан. Честное слово.
– Привидений не существует. Ты просто вымоталась. Дети, ешь мало. Послушай! – Он приближает лицо. – Я готов спорить на что угодно, что Роза погибла не от твоей руки.
– Правда?
– Да, я уверен. Ты же добрая, ты очень хороший человек. Лучше, чем многие. Я не знаю никого лучше тебя. Честно!
В его словах столько сочувствия, столько убежденности, что они бальзамом ложатся мне на душу. Кажется, будто я получаю прощение.
– Ты не должна думать об этом. Эти мысли уничтожат
Я киваю:
– Полу я не могу рассказать. Никогда не могла. Врачи говорят, у меня депрессия.
– Нет, это не депрессия, – горячо говорит он. – Тебе просто нужно быть добрее к себе. Надо жить, а для этого надо хорошо питаться.
Он идет на кухню. Слышу, открывает холодильник, дверцы шкафа. Я откидываю голову на спинку дивана и в первый раз за многие годы чувствую, что оживаю, что я действительно существую. Я трусь щеками о мягкие края одеяла, мне становится тепло и уютно.
Возвращается Юан. Успел приготовить яичницу-болтунью.
– На-ка покушай, и попробуй только сказать, что тебе не нравится. Я же знаю, ты ее обожаешь.
Чувствую, желудок благодарно бурчит: выглядит действительно аппетитно. Слюнки текут, когда я беру у него тарелку. Ставлю ее прямо на колени, гляжу. Это тарелка матери Пола, с ивами, с голубой каймой, очень красивая. Яйца у нас свои, из-под наших курочек, бегающих в загончике, который устроил для них Пол в дальнем конце сада. И цельнозерновой хлеб, поджаренный в тостере. Выглядит великолепно, но есть это почему-то не хочется. Тогда я кладу кусок яичницы на поджаренный хлебец, а сверху аккуратненько так веточку петрушки. Так, а откуда взялась петрушка? Я понятия не имела, что у нас есть петрушка. Где он ее откопал?
Так тихо, что слышно тиканье часов на руке. Кручу в руке вилку. Он ждет, что я скажу.
– Давай наворачивай, – говорю я.
– Не буду, если ты не будешь.
Он подцепляет кусочек яичницы и подносит к моему рту. Я продолжаю сидеть, стиснув зубы.
– Попробуй, за уши не оттащишь.
Перевожу дыхание.
– Ну так и быть, попробую.
Закрываю глаза, открываю рот. Хочется выплюнуть. Но я жую. Медленно. А что, очень даже вкусно. Он добавил туда тертого сыра. Протягивает мне еще.
– Хотела бы я быть твоим ребенком, сидеть на высоком стульчике, а ты бы меня кормил.
– Бедненькая, за тобой никто не присматривает? Придется мне этим заняться.
Когда моя тарелка пустеет, он подвигает мне свою, а сам похлопывает себя по плоскому животу.
– Моя мама пользуется любой возможностью накормить меня до отвала. Теперь я ее понимаю. Надеюсь, не откажешь мне в этом удовольствии.
Я начинаю есть сама. Доедаю его порцию, едва удерживаюсь, чтоб не облизать тарелку. Отдуваясь, откидываюсь назад.
– А что, довольно неплохо. Только сейчас поняла, как проголодалась.
Он гладит мои руки, снова сжимает ладони:
– Ну хорошо, а теперь давай договоримся так. Ты перестанешь думать о Розе и начнешь думать только о том, что существенно в твоей жизни. Вспомнишь, что мы с тобой друзья, что ты умеешь рисовать и писать картины. Обещаешь?
– Да.
– Не слышу.
– Да, – говорю я немного громче.
Он прикладывает ладонь к уху.
– Да, да, да! – повторяю я совсем громко, ощущая в животе благодать. – Даю слово.