Не дожидаясь полуночи
Шрифт:
В сорок лет жизнь только начинается.
В шестьдесят лет жизнь только…
В девяносто лет жизнь…
А иногда она не начинается вовсе. Так, не начавшись, и подходит к концу.
Когда прочитаешь много, много книг, любое произведение начинает казаться этаким собранным из частей Франкенштейном. Любой герой или эпизод эхом отзывается в мозгу: все это уже было, было.
С жизнью, пожалуй, также.
В старости только один, пожалуй, плюс. Если тебе много лет, в глазах большинства ты априори мудр (по крайней мере,
Можно даже сказать, скажем:
— Жизнь — это носок.
— Но почему?
— Мой опыт позволяет так считать. Я стара.
Они начнут искать скрытые смыслы.
«Носок, — задумчиво скажут они. — Носок суть множество петель, кропотливо созданных. Но для чего они все? Чтобы мы попирали их ногами! Напрасный труд, вот что составляет большую часть жизни. Мы ходим на нелюбимую работу, общаемся с неинтересными нам людьми — ради ненужного положения в обществе! Гениально! Жизнь — носок!»
Оставим в покое и жизнь, и старость, и даже носки.
Тени вновь придут, сколько ни прогоняй. Тени — не люди, слова перед ними бессильны.
Стоит сказать людям: «Уходите, вы не нужны мне», как они исчезают.
Правда, не все. Изредка (всего лишь один или несколько раз) может так случиться, что попадутся и другие — те, что осмеливаются возразить.
«Мы останемся с тобой, — говорят они. — Мы будем с тобой всегда».
Ты начинаешь им верить. Но в какой-то момент понимаешь, что голоса становятся все тише, приглушеннее…
«Мы не оставим тебя» — говорят они. Говорят, уже уходя. И не появляются больше.
Она тоже ушла. Уйдет и мальчишка.
Вечны, бессмертны лишь тени.
Тени подкрадываются к чьей-то руке. Это не моя рука. Это не может быть моим. Да и не рука это даже, так, сушеная обезьянья лапка, снятая с ожерелья шамана, ладонь мумии.
Это не моя рука — она и не слушается меня даже. Уберите это с моей кровати.
И вообще, что здесь делает какая-то старая больная женщина?
Верните мне меня.
Я отлично помню, как должна выглядеть.
В дальнем углу, за книгами оставлена, потеряна, спрятана старая фотография, заложена где-то между «Грозовым перевалом» и «Унесенными ветром». Девичьи лица, одуванчиковые венки. Глупая старая фотография: смеющиеся рты, ямочки на щеках, длинные ресницы — все эти вечные, столетиями неизменные атрибуты юности.
Фотография — дрянь.
Блеклый (недодержка!) снимок пестрит белыми пятнышками — значит, при сушке негативов попала пыль, наклеилась, навеки срослась с нашими лицами. Которых, впрочем, и не разобрать: расплывчатые, желтые. Это из-за попытки покрасить в коричневый. Она не выносила ничего черно-белого, и красила фото раствором серы, и от бумаги за версту потом разило тухлыми яйцами, да и желтые лица получились ну точно яичные желтки.
Она радовалась. Сказала: «Прекрасный солнечный
Долго-долго выводила она на обороте что-то про дружбу и бесконечность, но чернильная надпись истерлась еще раньше, чем мои воспоминания.
Мальчишка уходит (ушел он, нет?), воспоминания путаются, запах больницы говорит о том, что я теперь не дома.
Тем не менее, неотвязные тени пришли и сюда.
Какие настырные.
— Ваф-ваф-ваф! — радовался Кутузов.
— Ва-ва-ва-ваф! — вторил ему Даня, охватив пса обеими руками и перекатываясь с ним по ковру. Выражение у обоих было самое что ни на есть счастливое.
За этой борьбой нанайских мальчиков испуганно наблюдала Нюта. Впервые она видела кого-то еще инфантильнее себя, и зрелище, похоже, ее впечатлило. Не замеченная гостем, сестра скрылась в нашей комнате.
Даня и Кутузов перекатывались из одного конца коридора в другой.
Я кашлянула, чтобы гость вспомнил о цели своего визита.
На самом деле, одноклассник пришел не за тем вовсе, чтобы поиграть с моим псом. Отдать ему книгу и пусть идет обратно, а я забуду обо всем этом.
— А ты знаешь, что ничего случайного не бывает, все решено и предопределено самим человеком? Что любая неожиданная встреча — это свидание, тобой же и назначенное? — спросил Даня, не вставая.
Кутузов лизнул его в щеку. Одноклассник принялся чесать его бока.
— Готова поспорить, что это цитата, — ответила я, чтобы разговор не принял оттенок флирта.
— Кроме цитат, нам ничего не осталось. Наш язык — система цитат, — произнес Даня, и по его тону я догадалась, что и это не его слова тоже. Чужие слова он произносил более уверенно, спокойно и даже не помогая себе жестами.
По рассказу одноклассника, эта книга была написана его тетей. Раньше она всегда стояла в ее шкафу, а потом вдруг исчезла. Даня якобы увидел книгу на фото своей знакомой, и решил, что раз тетя лежит в больнице, книжка бы непременно порадовала ее. Он мог бы прийти и почитать ей вслух. Она обожает, когда читают вслух.
Я не стала задавать вопросы вроде «Неужели книга существует всего в единственном экземпляре?» или «Зачем она, если от нее ничего не осталось?», потому что и так было ясно, что этот бред Даня придумал от начала и до конца, просто чтобы побыть какое-то время со мной. Весьма оригинально, ничего не скажешь. Наверняка куда-нибудь позовет. Схожу с ним, чтобы не обижать человека, а там объясню, чтобы ни на что не рассчитывал. Тут я поймала себя на мысли, что рассуждаю почти как мамины богини.
Нюта несколько раз под разными предлогами заглядывала на кухню, лелея надежду уличить нас в чем-то непристойном. Каждый раз заставая нас созерцавшими обложку, Нюта расценивала это как личное оскорбление.