Не дура
Шрифт:
Ну, это так, завязочка. Бретелька, на которой держится платье. На следующий день он мне звонит и дико извиняется. Его переписку вскрыла жена. Больше всего его разозлило, что она, видимо, наняла хакера, потому как сама бы сделать этого не смогла, потому как он сам компьютерщик и все такое…
Приятного в этом мне было мало. Потому как я всегда на стороне женщин, и откуда ей знать, что я уж точно не представляю угрозы для их брака, где трое детей и ее материальное и прочезависимое от мужа положение. Ему я ответила, что все это очень мне неприятно и волнительно, а также, что это показатель, что ничего нам «мутить» нельзя. А про себя вздохнула облегченно, что повод сам нашелся. Мне она звонила, но решительности не хватило, и, узнав, что говорит со мной, бросила трубку. Ну а теперь мой главный вопрос к тебе: зачем, после всего этого, мужчина вчера опять звонил мне, сказав,
Муза
– Почему люди так не любят понедельники?
– Потому что всю неделю они планируют в этот день начать новую жизнь, но в выходные им кажется, что и старая вроде ничего.
Ничего – центральное слово, ничего не беспокоило, ничего не происходило не только в будни, но еще категоричнее – в выходные. В жизни был полный штиль. Я вышел на улицу, передо мной возник проспект, заросший особняками. Рядом его жена – улица и дети, брошенные по сторонам на произвол судьбы переулки, дворы, скверы и подворотни. Скверно на душе, на дворовых площадках тоже пусто. Все развиваются на таких, пока не дорастут до больших площадей – дворцовых, на которые можно выйти, чтобы испытать судьбу всем миром или всей войной. В песочнице скучали оставленные, словно орудия на поле боя, пластмассовые игрушки: машинки, совки, лопатки и прочая техника. В моем детстве игрушки так не оставляли, ими дорожили, хотя, как твердили вокруг тогда, мы находились в шаге от коммунизма. Когда-то и я сооружал дворцы и замки из песка. Ну, замки – это громко, так как они были поставлены на поток: штамповали ведрами, переворачивая их, заполняли песочницу типовыми застройками. Что посеешь, то и пожнешь, а вот строил бы замки, глядишь, жил бы сейчас пусть не во дворце, но в частном загородном доме, как Марс. Когда-то я жил на этих детских площадках, ползал по железобетонным зверям, качался на качелях. Качели, правда, в моей жизни остались: катаясь на них, я все больше убеждался в том, что на любых качелях хорошо кататься вдвоем. Качели тоже были пусты. Дети вышли. Без них спокойно и скучно. Они променяли песочное на жидкокристаллическое, они лезли из своего в другие красочные измерения. Они там были сильнее, быстрее, ловчее. Их привлекало могущество, которого там можно было достичь за мгновения. Здесь на это можно угробить жизнь, и не факт, что достигнешь. Да, измерение наше, увы, устарело, барахлит и покрылось плесенью. Оно антикварно, музейно, ретроградно. В бюро – бюрократы, в чувствах – чудовища, в море любви – пена, в богатстве забыли про Бога люди; люди забыли, что вдохновение – это вдох, обогащение – это Бог. Одна радость – женщины. Всякая женщина по весне, скинувшая с себя кольчугу быта и натянувшая на голые ноги легкость бытия, расценивалась мною как весна. Я выходил в них, я дышал ими, иногда их солнце улыбалось мне тоже. В ответ. Счастье мне приносила одна, но много. Каждый день – полные пакеты, полные карманы, полные глаза радости. Ее звали Елена. Она полностью отвечала своему сказочному имени. Как и положено своему имени, она действительно была прекрасна. Мы договорились встретиться после ее работы, чтобы поужинать вместе.
– Понедельник наступил, а новая жизнь так и не началась. Где море, где кофе, где любящие меня люди?
– Ау, я здесь. Ты о чем, дорогая?
– Случилось то, чего я боялась больше всего: ты перестал меня удивлять, – произнесла Елена неожиданно, едва официант успел принести меню.
– Тогда стоит начать с десерта?
– Я серьезно. Наш союз исчерпал свое вдохновение. Можно, конечно, еще потянуть несколько лет или даже целую жизнь, чтобы потом получить растяжение и лечить себя тем, что любовь перешла в стадию уважения.
– Понимаю, откуда дует ветер, – закрыл я окно, напротив которого мы сидели. Из него действительно тянуло прохладой. – Я просто попытался содрать со всех маски хотя бы на бумаге. Показать, какие они есть настоящие – взаимоотношения полов.
– Ты спал со всеми этими бабами?
– Да.
– То есть все это было на самом деле?
– Если быть до конца честным, все эти женщины – это ты.
– Я?
– Да, только в разных ипостасях, в разных масках.
– Отлично!.. Ты хочешь сказать, что написал краткую эротическую биографию моей жизни?
– Я написал так, как это бывает.
– Да? Тогда странно, что у нас такого никогда не было. Значит, ты это проделывал с другими. С кем, интересно? Давай, рассказывай!..
– Дура ты моя, дурочка! – подошел я к ней и попытался обнять.
– Дура?
– Да, безумная.
– Тебя это заводит? – увернулась она.
– Да.
– Я всегда знала, что безумие – это моя сильная сторона, – она схватила вазу с цветами со стола и шмякнула ею о пол. Ваза с грохотом расплескалась фарфоровыми каплями по ковру, а подаренные цветы тут же превратились в некрасивые водоросли и растеклись по паркету. На шум оглянулись жители соседних столиков. Из паркета вырос официант, которому Елена успела мило улыбнуться и процедить через губы: «Извините, случайность». Тот молча начал сметать фарфоровые осколки любви.
– Хватит истерить! – стряхнул я с себя капли внезапного дождя.
– Это не истерия, это – артистизм, – она взяла в руки блюдо, на котором только что еще жила ваза.
– Ну, перестань, я прошу тебя, давай спокойно во всем разберемся.
– Да, я – неудовлетворенная дура, которая хочет, чтобы ее любили всеми средствами и способами, даже самыми неприличными.
– Ты хочешь сказать, я тебя не люблю? – пытался я объясняться как можно тише, чтобы не привлекать свидетелей. Но они уже были наготове и ловили каждую фразу ловушками своих ушей, будто всю жизнь играли в бейсбол.
– Я не хотела бы говорить. Но ты сам об этом написал.
– Как ты не понимаешь. Ты внимательно читала? Я же написал в своей книге про общество без масок с нормальными порывами.
– Мне они не показались нормальными. На грани извращений. Именно то, чем мы можем питаться только в наших фантазиях.
На слове «извращений» официант поднял голову: видно было, что оно его заинтересовало. Мне кажется, он даже готов был сам предложить нам тарелку на бой, лишь бы досмотреть драму до конца.
– Так вот о чем твоя постоянная задумчивость?
– А твоя разве нет? Только не надевай на себя маску праведника. Так ты все-таки спал с ними?
– Хорошо, считай, что я переспал со всеми женщинами, которых только встретил.
– Я знаю, что у тебя их было достаточно.
– Ну и что это меняет? – подозвал я официанта, чтобы рассчитаться за этот порыв чувств.
– Теперь, может, я тоже хочу и именно так, как ты описал.
– Прямо здесь?
– С ума сошел?
– Нет.
– А жаль, похоже, по мне так никто и не сойдет с ума. Разве что эта бедная ваза.
– Почему бедная?
– Ваза без цветов, что женщина без любви – бедна.
Спутник
– Почему осенью резко падает настроение?
– Потому что все позитивные люди сбиваются в стаи и улетают на юг.
– А мы почему до сих пор здесь?
– Мы – одиночки, мы – психи, мы пытаемся поймать кайф от листопада, – ответила мне Люба, лежа в моих объятиях.
Осенью лирика была налицо. Это было видно не только на моей блаженной физиономии – такая бывает, когда человек влюблен или душевно болен, что одно и то же; стихи лились из меня, как из рога изобилия. Мой рог изобиловал по воскресеньям. В воскресенье на почте был выходной, и никто нам с Любой не мог помешать наслаждаться обществом друг друга среди писем, посылок и бандеролей. Никого нельзя было так послать далеко, как посылки. Мы посылали все и всех подальше и наслаждались друг другом.
Каждое воскресенье ждал, как Новый год. По воскресеньям я воскресал. Но скоро воскресенья стало не хватать, этого для любви показалось чертовски мало.