(не) Его Малыш(ка)
Шрифт:
— Мы уже здесь десять дней. — Кроха продолжает выдвигать аргументы в защиту скорейшего избавления от ига больничных стен. — А я домой хочу…
Агния хоть и понимает всю необходимость долгосрочного пребывания в больнице, но все же изредка срывается вот на такие стенания. И я прекрасно ее понимаю: палата, пусть и отдельная, со всеми удобствами и максимально комфортная, но это не дом. Да и я без нее соскучился. Без нее нам с Кощеем одиноко, и нас не покидает чувство потерянности.
Слежу за Крохой, сидя все на том же диванчике для гостей, за последнее
— Давид обещал сегодня решить этот вопрос, — пытаюсь отвлечь ее от грустных мыслей, да и себя приободрить.
Она с пониманием, но как-то уж обреченно кивает и аккуратно опускает уснувшую Дарину в кроватку. Бережно укрывает одеяльцем, нежно целует в щечку и забирается на свою кровать. Усаживается по-турецки и вновь в легком недоумении рассматривает обручальное кольцо, надетое мною на ее тонкий пальчик два дня тому назад.
Нас расписывают без нашего присутствия. Просто нужный человек вносит все нужные записи в нужные документы, ставит штампы в наши паспорта, и — вуаля! — Кроха теперь моя жена. А в ближайшие дни мне необходимо озаботиться и сменой ее паспорта и прочих документов. Но это позже, а пока…
— Пойду-ка я переговорю еще раз с Давидом, — почесывая затылок, поднимаюсь с диванчика и спешу на выход из палаты.
Почти сбегаю, словно трус, но видеть ее расстроенное личико и ничего не предпринимать я не могу. Поэтому решительно шагаю по коридорам клиники, выискивая неуловимого Давида. Он — как ускользающий мираж: вроде, ты его почти настиг, но это обман. И каждый раз на мой вопрос у встреченного персонала: «Где ОН?» я слышу один и тот же ответ:
— Только что был здесь. — И милые медсестрички в недоумении пожимают плечами.
— Ушел куда-то, — уверенно добавляют они, указывая в неизвестном направлении, погруженные в свои дела врачи.
Не отделение частной клиники, а сплошной Бермудский треугольник!
— Стоять! — Моя команда зычно разносится по лестничной клетке, отскакивая раскатистым эхом от каменных стен. — Ни с места! — добавляю сурово, почти настигнув разыскиваемого.
Давид замирает, затем нехотя разворачивается и всем своим видам показывает мне, как «рад» меня видеть. Неудивительно: за время нахождения моих девочек в его отделении я успел порядком потрепать ему нервы. Но мне простительно: я молодой отец. На этом и играю, каждый раз пытая его и врачей детского отделения по вопросам здоровья самых ценных пациентов.
— Рейн, — вздыхает он, — когда ты уже свалишь, а?
— Ну, так по этому вопросу и искал. — И, подойдя ближе, встаю таким образом, что перекрываю Давиду пути к отступлению.
— Да ты-то хоть сейчас можешь быть свободен, а девчонкам твоим на завтра все выписные документы подготовят. Так что ближе к обеду забирай их, и отделение вздохнет с облегчением, — беззлобно парирует он.
— Ну и отлично! — облегченно выдыхаю я, но не спешу уходить, грузя его еще несколькими вопросами — так, для закрепления информации.
В палату возвращаюсь в приподнятом настроении, планируя завтрашнюю выписку и небольшое торжество. А еще дома надо бы кое-какие вопросы решить. Сегодня, видимо, ночую я вне стен клиники.
— Давид сказал… — с порога спешу сообщить Агнии отличную новость, но в удивлении замираю там же. — А где малышка?
Поганое предчувствие беды ядовитой лианой оплетает сердце, сживает в тиски и не дает нормально дышать.
— Ее забрали, — нерешительно произносит Кроха, замолкает на миг, а глаза ее делаются большими и испуганными.
— Кто? Куда?
— Медсестра пришла сразу, как только ты ушел, — давясь словами, лепечет она, хватая ртом воздух и захлебываясь им и накатывающей догадкой. — Она сказала, что нужен какой-то анализ на генетические маркеры, его вчера не сделали, а без него не выпишут. Я хотела пойти с ней, но она… она сказала, что мне тоже надо на процедуру и что за мной сейчас придут…
Тревога ознобом пробегает вдоль позвоночника. Осознание неминуемой беды скручивает внутренности, и большие испуганные глаза Крохи, ее дрожащие губы и тихий стон отчаяния, перекатывающийся в дикий крик, рвут реальность на куски.
— Где моя девочка?! — Слезы градом катятся по ее щекам, затапливая мою душу ядом накатывающей злости.
Злости на ту сволочь, что посмела своими грязными лапами посягнуть на самое светлое и, бесспорно, ценное в нашей с Крохой жизни!
На пару минут прижимаю жену к себе так крепко, что кажется слышу, как трещат ее тонкие косточки. Путаюсь пятерней в шелке волос на затылке, удерживая голову прижатой к своей груди и немного глуша безутешный плач. А ярость меж тем нарастает.
— Посмотри на меня, — немного отстраняюсь, говорю я и беру ее лицо в ладони. Наши взгляды встречаются. — Все будет хорошо, слышишь? Я все решу, я найду ее, — обещаю, искренне веря, что по-другому просто быть не может.
— Пожалуйста… — всхлипывает она, растирая слезы, — пожалуйста, верни нашу дочь…
— Обещаю. — Я нежно касаюсь губами мокрой, соленой кожи. — Никуда отсюда не уходи, я скоро вернусь.
Она растерянно кивает, соглашается, но не отпускает. Стоит рядом, цепляясь пальцами за футболку на моей груди, комкает ткань в кулачках. Хрупкие плечики вздрагивают в безмолвном рыдании.
Аккуратно подталкиваю ее в сторону кровати. Мелкими шажками подвожу обессиленную Кроху и помогаю забраться на широкую кровать. Бережно укрыв покрывалом, со щемящим сердцем все же оставляю ее, тихо прикрыв за собою дверь.
Первым делом торможу первую из попавшихся на пути медсестер, желая уточнить координаты лаборатории, — так, на всякий случай стоит заглянуть и туда. Чем черт не шутит, вдруг малышка, и правда, там? Надежда призрачная, тонкая, как нить шелкопряда, но она есть и теплится где-то в районе солнечного сплетения, стараясь выжечь страх их души.
— Но с пациентами она работает только по утрам, исключение — экстренные больные. А вы…
— Мы не такие, да, — безжалостно рвет девушка в спецформе одну из нитей веры в быстрый и положительный исход.