Не говори ты Арктике — прощай
Шрифт:
Как и СП-23, двадцать вторая оседлала солидных размеров айсберг. К сожалению, последний из тех, что обнаружили в семидесятых годах ледовые разведчики. Много лет на нем дрейфовали наши полярники, айсберг служил им верой и правдой; опустил флаг на СП-22 последний начальник станции Валерий Лукин — после того как айсберг сбился с привычной линии дрейфа и пошел умирать в Гренландское море. Но это произошло через пять лет, а пока что на станции жили спокойно, хотя и без особого комфорта, который вполне можно было создать на таком солидном фундаменте, как айсберг.
Меня, кстати, всегда удивляло равнодушное отношение нашего полярного начальства к такой нынче общепринятой вещи, как элементарный комфорт. Ну, понятно, его трудно обеспечить на станциях, дрейфующих на паковом льду, который то и дело трещит и лопается, из-за чего домики и оборудование приходится перебазировать на соседние льдины. Однако, восприняв героические традиции коллектива СП-1, последующие поколения полярников, так же как и жившие в одной палатке папанинцы, в знак солидарности, что ли, решили обходиться без всяких удобств. И не только на дрейфующих станциях, но и в полярных аэропортах и гостиницах, на береговых, островных и антарктических станциях. «Подумаешь, удобства! Деды наши, отцы обходились…» Слов нет, обходились, честь им и хвала; и на фронте тоже обходились, и на БАМе, и в Тюмени… А в истории болезни вы не заглядывали? Знаете ли вы, что вполне здоровые и закаленные люди рано или поздно очень жалеют, что в жестокие морозы с ветром пользовались холодным туалетом? Если для молодых полярников в пренебрежении комфортом имеется некий шик, то их коллеги среднего и старшего поколений на сию тему стараются не иронизировать — здоровье не позволяет.
Удивительно устроена наша натура! В Москве я мечтал о том, чтобы оказаться на льдине с «прыгунами». Оказался. Дальнейшие мечтания проходили такую трансформацию: когда под пронизывающим ветром вертели лунку — мечтал о палатке и газовой горелке; в палатке мечталось о том, чтобы побыстрее закончить станцию и влезть в самолет; на борту, скорчившись на ящиках с приборами, виделась, как в розовом сне, раскладушка с простыней на СП; на раскладушке одолевали мысли о сказочной жизни, ожидающей человека на Диксоне или в Черском, а оказавшись там, считал часы до ближайшего борта на материк. Ну а дома, отдохнув и отогревшись, начинаешь все настойчивей подумывать, а потом мечтать о льдине… Вот и разберись, найди логику в эмоциях такого странно устроенного существа, как бродяга! А, черт с ним, с комфортом, деды наши, отцы…
К приходу бригадира грузчиков (не удивляйтесь, на полярных станциях это участь всех врачей) я прикинул список вопросов и приготовился к долгой беседе. Дело в том, что встреча с Леонидом Баргманом, одним из самых именитых арктических врачей, была давно запланирована: он был соратником Василия Сидорова по дрейфу на СП-13 и одним из главных действующих лиц истории, которая меня сильно заинтриговала и которой я намеревался закончить повесть «За тех, кто в дрейфе!».
И оказался невольным свидетелем того, как разворачивалась эта история в апреле 1967 года. Вместе со старой сменой станции СП-15 я вылетел тогда на Северную землю, в аэропорт острова Средний; гостиничный барак был переполнен, летчики и полярники спали на двухъярусных койках, на полу в коридорах, во всех проходах; два человека всю ночь бодрствовали: один из руководителей полярной авиации, знаменитый летчик Петр Павлович Москаленко и я. Впрочем, не спалось и Трешникову: раз пять за ночь он выходил и спрашивал, есть ли новости.
Новостей не было почти до утра. Решалась судьба четверки, оставшейся на осколках разбитой подвижками льда и торосами станции СП-13; из-за того что предыдущий борт был перегружен, а полоса укорочена — поперек прошла трещина, — четыре добровольца покинули борт и стали ждать следующего. Между тем погода в районе станции была скверная, радиостанция утонула, основная полоса разбита, произвести посадку было некуда.
— Пурга, туман, повсюду разводья, — вспоминал Баргман. — Сидоров ушел километра за полтора проверить, в каком состоянии запасная полоса, а мы, кое-как запустив движок, нашли фонарь-прожектор и непрерывно давали Василию Семенычу морзянку… Потом добрались до него, с грехом пополам привели полосу в порядок — еще тот порядок, на нее сверху небось и смотреть было страшновато — и стали с лютым беспокойством гадать, найдет нас самолет или не найдет — без привода, в тумане…
Историю эту я описал подробно — не в документальном виде, правда, но, как мне кажется, достоверно; а тогда, на Среднем, мы ходили с Москаленко взад-вперед, накачивались кофе и тоже с лютым беспокойством гадали, и мне не забыть, какой радостью светилось лицо этого все в жизни повидавшего человека, когда прибежал радист и доложил, что Сидоров с ребятами на борту. А еще часа через три Сидоров прилетел на Средний, тогда еще молодой, возбужденный, счастливый, и с того дня мы исчисляем начало нашего переросшего в дружбу знакомства.
Своего врача Сидоров очень любил за самоотдачу и юмор и очень жалел, что вместе зимовать как-то больше не получалось. Помня рассказы Сидорова, я спросил Леонида, насколько полезны для здоровья танцы голышом на льду в сорокаградусный мороз с ветром.
— В качестве обязательных физических упражнений я их не рекомендую, — док сощурился, — но в определенных обстоятельствах, чтобы развеселить публику… Подробности? Когда льдину разломало, Сидоров разбил нас по бригадам: одни работают до упора, другие пару часов отдыхают, потом — смена. И вот, отработав, мы с поваром ввалились в свой домик, разделись до трусов и заснули, кажется, раньше, чем упали на нары. Но ненадолго: услышали во сне треск, домик покачнулся, накренился… Жуткие мгновения, особенно спросонья! Выскочили раздетые, видим, домик завис над двухметровой трещиной и раздумывает, как ему поступить дальше: сразу нырнуть в трещину или еще послужить человечеству. До кают-компании не добраться, повсюду развело, до других домиков тоже; а мороз, ветер! Прыгаем на своем обломке на глазах у ребят, а они тоже спасаются — правда, не столь легкомысленно одетые; нашли мы мешок с марлей, стали плясать на нем, а не на льду — все равно мороз прохватывает до печенок. И тут меня пришпорила пренеприятнейшая мысль: ведь в докладной обязательно напишут, что доктор замерз потому, что не успел надеть штаны. И заголовок в газете: «Героическая смерть без штанов». Поделился этой вдохновляющей мыслью с поваром, она произвела на него неотразимое впечатление, и он вызвался проскочить в домик за одеждой. Но весил повар за сто килограммов, я вынес ему благодарность за рвение и пошел сам. В «Золотой лихорадке» есть очень смешная сцена: Чаплин бегает по домику, который завис над бездной. Примерно такая же ситуация, ступишь не туда, куда надо, — и вместе с домиком уйдешь в преисподнюю. Но если голод не тетка, то холод тоже не родной дядя, согласны? Дрожа каждой клеточкой тела — в данном случае удобно сказать, что от холода, а не от страха, — проник в домик, слегка вместе с ним покачался (в эти мгновения почему-то появилась икота — симптом, ждущий своего медицинского обоснования) и выбросил вещи на лед. Благороднейший домик! Он держался до конца, он позволил нам одеться — и только тогда послал нам последнее прости.
Между прочим, — продолжал Леонид, — наш домик за несколько месяцев до этих событий оказался в сфере внимания самого Алексея Федоровича Трешникова. Жили мы втроем, с нами был еще гляциолог. Жизнь на льдине однообразная, сюрпризов, кроме преподносимых природой, немного, и чтобы в пресном тесте попадались изюминки, приходилось изыскивать юмористические ресурсы. Как-то соседа-гляциолога озарила идея, и он подложил повару под матрас бутылку — плагиат, такое бывало, но почему бы и не повторить? Хотя наш повар не слишком сильно напоминал андерсеновскую принцессу на горошине — думаю, взглянув на них, вы бы сразу сказали, кто принцесса, а кто повар, — под утро, яростно провертевшись ночь на матрасе, он обнаружил бутылку и, как честный человек, решил не оставаться в долгу. Уходя на вахту, он насыпал на нашу угольную печку горсть перца, и вскоре из-за едкого запаха и дыма в домик невозможно было войти. Целый день мы проветривали, но тщетно, и тогда, чтобы перебить запах, мы облили и печку, и скудную мебель одеколоном. В это время на станцию прилетели Трешников и его друг, писатель Борис Полевой; как на грех, они проходили мимо, зашли, заинтригованные, к нам, и Трешников спросил: «Что у вас здесь, парикмахерская?»
День вынужденного отдыха на двадцать второй оказался на редкость насыщенным.
К механикам у полярников особое отношение: от них зависит жизнедеятельность станции. Пигузов, если помните, говорил о поваре и начальнике; по большому счету от этих двух людей зависит работа и настроение коллектива, но не жизнь. А вот ошибка или небрежность механика могут станцию погубить — достаточно вспомнить пожар в дизельной на станции Восток. Сгорит, скажем, аэрологический павильон с оборудованием, станция останется без науки — плохо, но поправимо; сгорит дизельная, станция останется без тепла, а радиостанция без энергии — это может быть непоправимо. Поэтому каждый опытный начальник подбор кадров начинает с механиков. Найдет надежных — станет спокойно подбирать остальных; прозевает, упустит — всю зимовку будут сниться кошмарные сны, вроде того, что механик в дизельной закурил и бросил на пол непогашенный окурок.
В литературе мы привыкли освоение высоких широт связывать со славными именами руководителей: Шмидта и Самойловича, Урванцева и Ушакова, Папанина и Федорова, Сомова и Трешникова, целой плеяды летчиков. А между тем колоссальную роль в завоевании полярных форпостов сыграли безвестные зачастую механики. Лишь в мемуарной литературе можно встретить имена Николая Мехреньгина, Михаила Комарова, Михаила Кулешова и других виртуозов-механиков, великих мастеров, всегда находивших выход из безвыходных положений. Со многими старыми механиками, хранителями полярных традиций, удалось познакомиться и мне: с Федором Львовым, Иваном Зыряновым и Алексеем Сёмочкиным в Антарктиде, с Николаем Боровским, Николаем Лебедевым, Василием Харламовым и Павлом Быковым в Арктике. Как жаль, что «иных уж нет, а те далече…». Сколько раз они вдыхали жизнь в штурмуемые лютым холодом очаги человеческого жилья, голыми руками на морозе перебирали каждый болтик, воскрешая вышедшую из строя технику, запускали безнадежно, казалось, выработанные дизели, изобретали экономнейшие печки для обогрева, своим, похожим на чудо искусством помогали взлететь совершившим аварию самолетам…