Не говори ты Арктике — прощай
Шрифт:
Полярникам, каждый из которых знает, что его работу за него не выполнит никто, праздное суесловие чуждо; а если необходимо посоветоваться, обсудить неотложные вопросы — почему бы это не сделать за обедом, за ужином? Сидоров нашел и такой оригинальный метод: собирал людей, раздавал им ножи, ставил два ведра картошки — и короткое совещание проходило с двойной пользой, под аплодисменты повара.
«Вчера, 18 октября, был изумительный день: без ветра, ясно, и вдруг начало выплывать солнце — желто-красный шар. Фланировало по небу часа полтора, все сбежались любоваться. Наверное, больше солнца не увидим».
И ошибся: через несколько дней снова выплыло минут на пять, и снова все бегали смотреть. А потом наполз туман, и — прощай, светило! В нынешнем году тебя увидим только мы с Левой, остальные наши товарищи — в феврале.
На купол опускалась полярная ночь. Не знаю человека, который ее любит; медведь — он ночью залезает в берлогу и беспробудно спит, пока внутренние часы не пробьют: «Мир ожил!»; а человек — день ли, ночь ли — приходит в полярные широты работать, морально готовясь к тому, что в начале ноября солнце надолго уйдет. И пусть не полная, глухая темнота, а сумерки, но все равно без солнца жить плохо. В ночь у меня всегда возникало ощущение, что я нахожусь на другой планете, таинственной и лишенной красок, полной теней, порождающих неясную тревогу. Многомесячная ночь да еще пурга — две главные причины возникновения «полярной тоски», слабо изученного, но точно зафиксированного старыми полярниками состояния. «Подумаешь, днем героизм проявлять, — сказал как-то Сидоров. — Ты ночь проживи с улыбкой — тогда и посмотрим, какой из тебя полярник».
«Нет скуки, когда есть заботы», — писал Анатоль Франс.
Не будет полярной тоски, если в полную силу работать и каждую свободную минуту общаться с товарищами. Это — единственное лекарство, другого не придумано. Если в ночь полярник стал уединяться, если его не тянет в кают-компанию, если, войдя к нему, ты увидишь, что он лежит на койке и отворачивает в сторону глаза — бей тревогу: нужно спасать друга от полярной тоски.
— Ты пойми, дружок, — говорит Сидоров, — ночь по-своему очень даже и хороша: перспектива-то какая! Очень важно человеку иметь в заначке перспективу, без нее и жить скучно. А тут точно знаешь, что в заранее намеченный астрономами день боженька обязательно провозгласит: «Да будет свет!» Это, во-первых. А во-вторых, ночью хорошо думается, лично я буду мечтать о советском «Фраме».
На будущий год Сидорову предназначено открывать новую дрейфующую станцию — уже не на айсберге (в такую удачу никто уже и не верит; отыскать в Ледовитом океане еще один айсберг — легче выиграть «Волгу» по лотерейному билету), а на паковом льду. Признаться, хотя дрейфовать на льдине куда труднее, опаснее, чем на айсберге, но и куда интереснее: в десять раз больше — не при Сидорове будь сказано — острых ощущений; не при Сидорове — потому что острыми ощущениями он сыт по горло, они ни ему, ни Лукину, ни их товарищам абсолютно не нужны. А мечта о «Фраме» — потому что было бы очень хорошо, по примеру Нансена, дрейфовать не на неверном льду, а на вмороженном в лед судне, где и любое крупногабаритное оборудование можно разместить, и комфортабельные бытовые условия создать. Дорого? Это только на первый взгляд кажется, что дрейфующие станции обходятся дешевле: одна станция — да, дешевле; а десять? В том-то и дело, что станции вместе с домиками и оборудованием часто приходится бросать (иногда — в аварийном порядке), а на судне типа «Фрама» дрейфовать можно годами, меняя только коллектив.
Ладно, это дело профессионалов и экономистов — пусть думают и считают.
25 октября. Сегодня Лева плотничал один, мы с Васей не выходили из кабинета. Вася уже придумал полповести: а) как после гибели самолета Белухин вывел людей на остров, к избушке Труфанова; б) поиски потерпевших аварию; в) как бортмеханик Кулебякин, искупая вину за гибель самолета, совершил настоящий подвиг — один, в полярную ночь ушел искать другой островок, где в избушке могло быть продовольствие; г) историю с колбасой, которую припрятал Игорь Чистяков. Вася придумал для Белухина отличную фразу, когда Игоря разоблачили: «Пахнуло колбасой, мужики. Копченой, по пять тридцать за килограмм. В каком гастрономе брали, Игорь, не помню, как по батюшке?» Фантазия у Сидорова необузданная, его находками я заполнил толстую конторскую тетрадь, одних только неиспользованных в «Точке возврата» деталей может хватить на целую повесть.
Вот подлинный «медвежий» случай с Александром Данилычем Горбачевым, руководителем полетов на СП-13. В палатке находились три человека — сам Данилыч, радист и механик, собака несла караульную службу на свежем воздухе. Пришел здоровый медведь и стал гонять собаку, слегка ее прихватил, она с визгом бросилась в палатку, а медведь — за ней. Разорвал лапой полог, просунул голову — и Данилыч стал стрелять из карабина в упор: убил первой же пулей, но с перепугу выпустил всю обойму. Медведь закрыл собой выход из палатки; страшно было выходить — а вдруг там еще медведи, патроны-то все израсходованы…
Случай этот я не использовал — по сюжету потерпевшие аварию должны были остаться без продовольствия…
Об Александре Данилыче, интереснейшем человеке, я писал в первой своей полярной повести, но один эпизод из его жизни тогда рассказывать было рано. Произошел он во время войны в Мурманске, где летчик Горбачев служил в одной части с прославленным истребителем Сафоновым, дважды Героем Советского Союза. Еще до войны они любили одну девушку, та предпочла Сафонова и вышла за него замуж; когда Сафонов погиб в воздушном бою, Горбачев разделил горе молодой вдовы, делал что мог — бережно и тактично; спустя год, когда время зарубцевало рану, они объяснились, и Горбачев предложил вдове руку и сердце. Потом, хорошо подумав, сказал: «Давай подождем до конца войны. Лучше уж, если мне судьба погибнуть, останешься вдовой великого летчика Сафонова». Не знаю, как на вас, а на меня эти слова произвели сильное впечатление.
Рассказал мне об этих случаях Сидоров, у которого вообще отличная память на словечки. Вот эпизод из его полярной молодости. Поехал он вместе со своим начальником Николаем Георгиевичем Мехреньгиным в тундру проверять капканы на песцов, и в пути застигла их сильнейшая пурга. Зарылись в снег вместе с собаками, шестом проделывали отверстия для воздуха и трое суток носа не могли высунуть — мело хорошо. «Я вконец измучился по большой нужде, — вспоминает Сидоров, — а Николай Георгич говорит: „Терпи, Вася, терпи, все в кровь уйдет“.
Или другой случай со словечками, тоже из его полярной молодости. Одного метеоролога на полярной станции, храбреца не из первого десятка, решили разыграть. Когда он зашел по большой нужде в туалет, Вася напялил на себя медвежью шкуру, дождался выхода метеоролога и полез обниматься. «И у того, — закончил Сидоров, — нашлись в организме скрытые резервы, обделался».
И первый, и второй эпизоды не использовал, редактор воспротивилась — грубая физиология… А что мы, для детей дошкольного возраста пишем? Как же быть с гениальными книгами Рабле, Гашека, Шолохова? Человеческое тело совершенно во всех своих функциях, и делать вид, что некоторые из них не существуют, могут лишь отпетые ханжи, вроде осмеянных Макаренко педологов, которые приходили в ужас от одного лишь намека на то, что у женщины есть грудь и ноги. «Мы считаем… безнравственными тех, — писал Анатоль Франс, — чья нравственность не похожа на нашу…» Ярослав Гашек высказался еще более определенно: «Жизнь — это не школа для обучения светским манерам… Правильно было когда-то сказано, что человек, получивший здоровое воспитание, может читать всё. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди, духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова».
Спасибо людям, которые по долгу службы редактировали «Тихий Дон» и не выбросили из него словечки, придающие столь яркий колорит персонажам этой великой книги.
Сколько добрых, но густо посыпанных солью полярных шуток и розыгрышей я не смог привести! Рассказывал — смеялись, а только заикался, что хорошо бы включить в книгу, — в ужасе махали руками. Мне было горько и обидно и за себя, и за читателей, которые не прочтут, не узнают этих словечек.
«Беседы с Василием Харламовым. Колоритнейшая личность!»