Не говори ты Арктике — прощай
Шрифт:
Антарктида же в моей записной книжке упомянута потому, что Василий Сидоров ради доставки меня на Восток пожертвовал мешком картошки — об этой истории я писал; а вот с Дакаром случай произошел из разряда парадоксальных: летел я оттуда как пассажир, а прилетел как груз. Дело было так. Ошалев от почти пятимесячного плавания по экватору и тропическим морям на научно-исследовательском судне «Академик Королев», я решил распрощаться с тропиками и отправиться из Дакара домой самолетом. В тамошнем агентстве Аэрофлота мне пошли навстречу и под честное слово — хотите верьте, хотите нет, но честное слово — под честное слово! — выдали билет в Москву. Прилетаю, беру деньги и, чрезвычайно довольный собой, переполненный сознанием своей честности, иду в Международное агентство Аэрофлота расплачиваться за билет…
В «Мастере и Маргарите» Булгаков делится таким наблюдением: «Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись препятствия.
Эх, слишком много лет прошло, не успел Михаил Афанасьевич узнать, что кроме случая с бухгалтером из варьете был и мой случай!
Итак, пришел я в агентство вернуть сумму и замер в приятном ожидании того, что восхищенные счетные работники сейчас бросятся меня обнимать и вытирать слезы умиления. Ничего подобного не произошло. Один за другим работники низшего, затем среднего и напоследок высокого ранга заявляли, что никаких денег от меня не примут, потому что в Дакаре билет мне давать под честное слово не имели права, и прилетел я, можно сказать, жульнически, почти что зайцем. Поэтому, возмущенно констатировали они, я могу со своими деньгами идти на все четыре стороны, а наивному чудаку из Дакара, который имел глупость поверить мне на слово, так врежут, что он до конца жизни будет верить только бумаге, а не случайному проходимцу.
Сгоряча я наговорил немало лишнего, еще больше убедил работников агентства, что они имеют дело с жуликом, который пытается всучить им какие-то подозрительные деньги, и, бормоча про себя ругательства, помчался к писательскому начальству. Сначала оно мне не поверило («не может такого быть!»), потом поверило и позвонило сверхвысокому начальству Аэрофлота, которое тоже сначала не поверило, а потом поверило и приказало счетным работникам «в порядке исключения» принять от меня деньги — кстати говоря, немалые, четыреста рублей. В связи с тем, однако, что в славной истории Аэрофлота я, по-видимому, оказался единственным пассажиром, просочившимся на международный рейс под честное слово, расписку мне оформили как за «перевозку разных грузов».
Самое интересное в этой истории то, что я ничего не выдумал.
Продолжу о нашем полете. Мы, шестьсот килограммов живого груза, разместились на длинной скамейке вдоль правого борта. Это далеко не худший, я бы даже сказал, приличный вариант: куда чаще в грузовом отсеке приходится сидеть чуть ли не на корточках и всей компанией вставать, когда кому-либо нужно пройти в хвостовую часть. В тесноте, зато в дружной компании, где каждый чего-то стоит и чего-то знает такое, чего не знаешь ты. Редко с каким полярником в жизни не случались необыкновенные вещи, а если и не случались, он всегда расскажет про других. Сколько историй я наслышался в грузовых отсеках!
Я оказался в отличной компании: с одной стороны, склонив голову на мое правое плечо, дремал Юра, молодой кандидат наук из ААНИИ, а с другой — склонив голову на мое левое плечо, похрапывал Лев Васильевич. Лева великолепный спутник и собеседник — в то время, когда он не спит. К великому сожалению, не спит он лишь тогда, когда принимает пищу и когда самолет идет на посадку, все остальное время (и, добавлю, плавания, ведь мы с Левой вместе шли в Антарктиду на «Профессоре Визе») он погружен в глубокий и сладкий (с улыбкой на устах) сон. Больше всего меня возмущает то, что засыпает он мгновенно и на сколько угодно — это при моей-то неизменной в пути бессоннице. Согласитесь, такое может взбесить и кротчайшего ангела. А если я, озверев от скуки, толкаю его в бок и задаю вопрос, Лева просыпается и ясным, спокойным голосом вполне толково отвечает, чтобы спустя секунду захрапеть так, что перекрывает гул двигателей.
Рассчитано-неловким движением я разбудил соседа справа и затеял обычный путевой разговор. Молодой кандидат наук оказался гляциологом и летел в Тикси на почти научную работу — грузчиком. Грузчиком? Да, Юре в институте предложили широкий выбор: либо месяц перебирать капусту и картошку на овощной базе, либо в Тикси грузить на самолеты оборудование и продовольствие для дрейфующих станций. Юра выбрал Тикси — все-таки вокруг снега и льды, как-то ближе к специальности. Свидетельствую, что он даже не возмущался — привычное дело, месяца полтора, а то и два в году все научные работники института где-нибудь грузят, копают, строят; хорошо еще, что при этом в зарплате не теряют. Обо всем этом, однако, столько писали и пишут, что вряд ли я что-нибудь оригинальное добавлю; жаль только, что страдает дело — и очень сильно.
Нашими попутчиками были и три молодые женщины, возвращавшиеся после отпуска на Диксон. Прошло то время, когда женщина в Арктике приводила в умиление журналистов — никакой сенсации из этого факта сегодня не выжмешь. Испокон веков открывали новые земли мужчины, утверждали там свои форпосты, а что дальше? «Арктика — страна мужчин» — эту формулу,
Так что в Арктике наш брат поднял кверху руки и сдался на милость победительниц везде — кроме дрейфующих станций. Но их он оставил за собой лишь потому, что там и физически трудно, и опасно, и осваивать льдины не надо — не земля. Ну и пока что закрыта для женщин Антарктида (тоже знакомо: «Мужской континент»), хотя, честно говоря, если не считать внутриконтинентального и уж слишком сурового Востока, на остальных станциях женщины вполне могли бы жить и работать. И будут, обязательно будут! По-настоящему Антарктида станет обжитой только тогда, когда там раздастся писк новорожденного младенца. Этот писк будет символизировать новую эру: в Антарктиде начнут жить семьями, как сегодня живут на арктическом побережье и островах. Закон природы — не позволит женщина мужчине бегать от нее за тридевять земель! Голову на отсечение, что лет через пятнадцать — двадцать в Антарктиде будут петь под окнами серенады (если ветер меньше сорока метров в секунду), прогуливаться, взявшись за ручки (если мороз не выше шестидесяти градусов), и играть свадьбы.
Моя «Метелица» давно рвется в Антарктиду — проложить первую лыжню. Удачи вам, подружки!
Наступил момент, когда внизу стало белым-бело: наш АН-26 полетел над акваторией Северного Ледовитого океана. Это был никем не отдаваемый, но категоричный приказ перейти на полярную форму одежды. Все раскрыли чемоданы и вещмешки, переобулись и переоделись; женщины повздыхали, упаковывая модные пальто и сапожки, куда приятнее было бы щегольнуть в них на Диксоне, но береженого бог бережет: а вдруг вынужденная посадка? И такая, после которой теплые вещи уйдут на дно вместе с самолетом? В полете хорошо думается; уже переодеваясь, я решил, что не все пассажиры того самолета, который пойдет на вынужденную и утонет, наденут теплые вещи, — это обострит ситуацию. Я заполнял в записной книжке страницу за страницей, придумывая персонажей, многие из которых так и не состоялись; но если в голову приходит мысль, которая поначалу кажется нелепой, на всякий случай лучше ее записать, так как бывает, что самые нелепые мысли в конечном счете оказываются самыми удачными. И уж во всяком случае от них можно тянуть цепочку, одно звено которой зацепится за другое, один персонаж вызовет к жизни второго, третьего… Обилия действующих лиц мне не надо, многих я вытянуть не сумею, потому что персонаж интересен только тогда, когда он совершает поступок, — никто, на мой взгляд, этого лучше не понимал и не делал, чем Достоевский, гений которого наделял поступками целую армию персонажей. Я не понимаю писателей, которые сочиняют многоплановые полотна с сотнями действующих лиц, подавляющее большинство которых не совершает поступков; зачем? Наверное, это не только от желания нагнать авторский километраж (что тоже имеет место), но и от переоценки своего дарования, от непонимания того безусловного факта, что один более или менее добротно сколоченный дом куда лучше, чем десяток начатых и брошенных без стен и крыш. В моем понимании поступок — это совершенно неожиданный поворот в поведении человека, раскрывающий его в новом качестве; такой поступок может быть очень хорошим или очень плохим, но он, и только он, способен в ситуации, когда срываются маски, обнажить подлинную сущность человека. Для меня в идеале поступок — это взрыв гранаты в тишине, гром среди ясного неба; лучшие примеры — у того же Достоевского, почти каждый персонаж «Идиота», «Братьев Карамазовых»… Поступок сразу делает человека личностью, за судьбой которого так интересно следить…
Поступок — это когда Матвей Козлов посадил свой гидросамолет на штормовую волну.
Поступок — это когда Василий Сидоров на станции Восток в отчаянной ситуации принял решение из двух размороженных дизелей монтировать один и раскручивать его вручную.
Поступок — это когда Завьялов и Ляхов с айсберга прилетели на двух «Аннушках» эвакуировать с антарктического побережья группу Владислава Гербовича, а одна «Аннушка» оказалась неисправной, и люди решали: «Кому на каком самолете лететь?»