Не говори ты Арктике — прощай

Санин Владимир Маркович

С высоты сегодняшнего дня я отчетливо вижу, что двадцать лет назад обладал этими качествами в полной мере. Таким, как я в ту пору, Арктика устраивала ловушки шутя и играя, без всякого напряжения извилин. Случилось это на острове Врангеля, когда полярного опыта у меня было не больше, чем у новорожденного щенка. Гостил я на полярной станции в бухте Роджерса, план по сбору материалов выполнил и ждал весточки от летчиков, которые обещали перебросить меня на мыс Шмидта. Весточка запаздывала, и, гонимый нетерпением, я решил пробраться в поселок и позвонить с почты на Сомнительную, где находился аэропорт острова. До поселка было рукой подать, меньше километра, и слово «пробраться» я употребляю лишь потому, что начиналась пурга. Меня, однако, никто не удерживал, мело еще не очень сильно, метров десять в секунду, да и путь к поселку был простой — прямо вдоль берега и затем наверх, в гору. Я пошел

на почту, за час отзвонился, вышел на улицу и остановился, слегка озадаченный: ветер резко усилился и видимость исчезла. Стою, озадаченный, и думаю, что предпринять — честно струсить или проявить мужество. Происходи это сегодня, я наверняка бы струсил, то есть вернулся на почту, чтобы подождать ослабления ветра или хотя бы попутчика; но тогда, по зрелому размышлению (я полагал, что размышление зрелое), эта малодушная мысль была отброшена. Подумаешь, пурга, не видали мы пурги (в кино). Ну метет, ну ничего не видно, но дорогу-то я знаю! Прямо от крыльца направо, к спуску с горы — это метров двести, а там налево и вдоль берега к станции — элементарно. Так я и поступил — с песней (мысленной) пошел к спуску, точнее, не пошел, а побрел, то и дело оборачиваясь спиной к ветру (лучшего способа потерять направление еще не придумано). Минут через десять я понял, что со спуском что-то произошло — он исчез; поразмыслив, я пришел к выводу, что, скорее всего, спуск там, где он должен быть, а вот где нахожусь я — одному арктическому богу известно. Пораскинув мозгами, я принял мудрое решение — возвратиться обратно на почту, и побрел по своим следам, но шагов через двадцать и они исчезли — замело. Тут-то я и сообразил, что намертво заблудился, обозвал себя первостатейным ослом и побрел наугад. А пурга визжала, сбивала с ног, и хотя злость на собственную глупость придавала дополнительные силы, я вскоре устал настолько, что с колоссальным трудом выдергивал унты из снега. И кто знает, чем бы закончилась эта нелепая история, если бы я вдруг не шагнул в пустоту и кубарем полетел с горы вниз. Это был первый и, возможно, последний раз в жизни, когда падение, и довольно болезненное, доставило мне огромное удовлетворение: теперь, оказавшись у берега, я точно знал, что к станции нужно идти налево, что и требовалось доказать. Ввалился я в домик радистов, молодых супругов Анатолия и Марии Мокеевых, уселся на пол и поинтересовался, с какой силой метет. Оказалось, около тридцати метров в секунду — вполне достаточно, чтобы сбить спесь не только с несмышленыша-новичка.

С той поры я прибегаю к другому, более надежному способу единоборства с пургой: с железной решимостью отсиживаюсь в домике и читаю хорошую книгу. Смело рекомендую этот способ: я не раз проверил его на себе и убедился в его высокой эффективности.

Таков был первый случай.

Второй же оказался значительно более интересным: Арктика поймала в ловушку уже не слепого щенка (тут ей и гордиться-то было нечем), а «старого полярного волчару», самого Василия Харламова.

Между уверенностью в себе и самоуверенностью есть большая разница: уверенность опирается на твердую веру в собственные силы, а самоуверенность — на глупость.

Харламов, полярный механик-водитель экстра-класса, был настолько уверен в себе, что в частые поездки на мыс Ватутина за соляркой и другими грузами никогда не брал в ГТТ радиостанцию, — я уже говорил, что «тракт Харламова» он мог пройти с закрытыми глазами. Ну, с закрытыми, конечно, преувеличение, но не слишком большое: двенадцать километров с купола и километров тридцать до мыса Ватутина — пустяк для ветерана трансантарктических походов.

Итак, запишем: мы поехали без радиостанции.

Учитывая то обстоятельство, что купол Вавилова большую часть года окутывал туман, и то, что путь с ледника вниз шел зигзагами, минуя обрывы, Харламов провешал дорогу бочками, поставленными через каждые сто метров. Так что не только сам виртуоз-Харламов, но и менее опытный водитель спускался без особого риска сбиться с пути и полететь в пропасть: иди от бочки к бочке — и не ошибешься.

Однако установить бочки на трех последних километрах спуска с купола Харламов не успел.

Запишем и это.

Еще можно бы упомянуть, что на четверых (с нами поехал и механик Миша Васильев) мы взяли с собой буханку хлеба и кусок сала (обедать рассчитывали на мысе Ватутина), но это оказалось не слишком существенным. И спальных мешков ГТТ не было — тоже Арктика великодушно простила.

А очень существенным оказалось то, что буквально через полчаса после нашего выезда ночной туман перешел в новое качество: превратился в «белую мглу», проклинаемую полярниками всех поколений.

Это очень любопытное явление природы — для тех, кто о нем читает или слушает

рассказы потерпевших. Мне не раз пытались растолковать, что это такое — с точки зрения физики атмосферы, но чем больше специальных терминов на меня обрушивали, тем меньше я понимал, как и почему «белая мгла» возникает. Да и сейчас я разбираюсь в ее сущности не больше, чем в теории относительности, от которой вообще можно рехнуться. Поэтому приведу лишь наблюдения своих товарищей и мои собственные — без малейшей попытки научно их объяснить.

Когда Харламов произнес: «Белая мгла», черт бы ее побрал!» — и сопроводил это короткое высказывание несколькими другими, более крепкими, я поначалу даже обрадовался: ни в Арктике, ни в Антарктиде попадать в «белую мглу» мне не доводилось; я знал лишь, что к ней относятся очень серьезно, что возникает она чаще всего при стоковых ветрах с купола, и тогда санно-гусеничный поезд на время останавливается, а все полеты отменяются.

Дело в том, что в «белую мглу» практически полностью исчезает видимость — полнее, чем в сильную пургу. Если пургу фары тягача все-таки пробивают метров на восемь — десять, то «белую мглу» — от силы метра на два. Сорванные сильным стоковым ветром с поверхности бесчисленные миллиарды снежных пылинок зависают, плавают в воздухе, и такое впечатление возникает, будто ты оказался в разведенном молоке.

Но это еще не все. Упаси тебя бог в «белую мглу» на десяток шагов отойти от вездехода! Мало того что ты его не видишь — тебя и шум двигателя обманет: кажется, что идешь на него, а на самом деле — в противоположную сторону.

Ориентировка в пространстве теряется полностью.

Но и это еще не все. С предметами и живыми существами в «белую мглу» происходят волшебные превращения. Вот что я видел сам: когда, обвязавшись фалом, как космонавт при выходе в открытый космос, Миша Васильев пошел прощупывать дорогу, он вдруг обернулся великаном пятиметрового роста; потом я увидел немыслимую на нашем пути колоссальную цистерну — это, когда подъехали, оказалась бочка; потом мне показалось, что ГТТ вот-вот врежется в гигантскую снежную гору — это был маленький сугроб.

«Белая мгла» насквозь фальшива — как ведьма из детской сказки, обманывающая Иванушку-дурачка: огромный медведь — комок снега, окурок сигареты — фабричная дымовая труба. Ребята с мыса Ватутина рассказывали, что однажды увидели в нескольких метрах от вездехода чудовищных размеров птицу, вроде доисторического птеродактиля, — это была полярная сова. И забавно, и страшновато — будто ты попал в заколдованный мир, где тебя пугают, дурачат и могут сотворить с тобой что угодно.

Между тем мы так и спускались на самом малом, от бочки к бочке, впереди — Миша Васильев, мы — за ним. За два часа прошли километров девять, до последней бочки. Теперь уже часто выходил сам Харламов, чуть не ощупью искал старые следы от гусениц. Когда находил, двигались еще на полсотни метров, но чаще не находил — и тогда двигались вслепую. Ну, не совсем вслепую, интуиция Харламова тоже чего-то стоила, но не раз ГТТ подходил почти что к краю обрыва и с ревом отползал назад.

Из записной книжки — коряво, карандашом, сам с трудом разбираю: «Харламов следа не нашел. Ни одного ориентира. Вот что значит не провешать до конца спуск! Видимо, придется возвращаться, пока не замело свежую колею».

Плохо я знал Харламова! С его колоссальной уверенностью и гордостью — признать свое поражение, когда еще был шанс?

ГТТ рыскал по склону купола, натыкаясь на обрывы и улепетывая от них, как затравленный волк от флажков. Но мы все-таки спускались, метр за метром, и часа через два блужданий выскочили к замерзшему руслу речки, на берегу которой находилась летняя база геологов. Это уже была почти что победа, тем более что «белая мгла» совершила новое превращение — перешла в низовую метель. Тоже видимость ни к черту, но все-таки без колдовства и обманов, да и пойдем мы теперь по равнине, а не куполу, с которого можно загреметь на полкилометра вниз. Лишь бы найти треногу тригонометрического знака, главный ориентир, от которого к мысу Ватутина Харламов доведет ГТТ даже в пургу.

Из записной книжки: «Рано обрадовались. Часов пять ползали в поисках треноги, но темнота, поземка, ничего не видно. Харламов делает галсы, режет свои следы, возвращается, снова галсы, сто раз меняет направление. Что делать? Харламов прикинул, что солярки осталось часов на шесть. Три варианта. Первый — рискнуть, продолжать искать мыс Ватутина. Второй — заночевать на летней базе, ждать, пока не кончится поземка. Третий — возвращаться на купол».

Первые два варианта Харламов отверг: рисковать вслепую — недостойное дело, а на летней базе нет условий для ночлега. А раз так, то наиболее разумный вариант — возвращение на станцию для отдыха и заправки ГТТ.