Не много ли для одной?
Шрифт:
За молоко я отдала две сотни, Степану дала сто рублей: «До твоей получки, — говорю, — хватит вам». А он в этот день их пропил и на работу не пошел. Толика напоил. Тот с пьяных глаз купаться залез и трусы потерял. Одно недоразумение, а не отец! Знает, что я никуда не годна, сам платит двадцать пять процентов и он все еще пьет. Ох, горе мое, горе! Хоть я вдали от него, а все знаю, что он проделывает. Иногда приходила такая мысль: лишь бы мне встать, а потом надо хорошо подумать, жить нам или разойтись? Он мне не друг, у него нет ко мне никакого чувства жалости. Если бы он хоть малость жалел меня, он бы понял, что вредны для меня вести о пьянке. Вот уже десять дней, а их нет никого. Пришла в стационар моя кума к своему мужу и увидела,
Понятно мне все, что случилось, ты лучше свиданья нашел. Не надо твою передачу, спокою себе я ищу. Ты знал, что тебя дожидала, теперь по Володе грущу. Поехал так поздно, в потемках, а вдруг кто его повстречает, а ты даже ухом не водишь и сердце твое не страдает. Я только в одном молю бога: лишь малость одуматься вновь. Тогда уж почувствуешь, верно, что значит вся жизнь и любовь».
Подходит большой праздник: пятьдесят лет руднику. С каждой шахты местный комитет узнает, сколько лежит больных с их организации. Сестры ходят, спрашивают и записывают. Только наши молчали, и мне обидно показалось, что я как осевок в поле, или чужестранка.
Обида на сердце тяжела, и я снова пишу: «Заходит сестрица в палату, чтоб лично больных опросить: „Кто с „Бутовки“, кто из „Кедровки“, кто с „Северной“ шахты лежит?“ Спросила и всех записала ответ предприятиям дать, а те им подарки повышлют и будут больных поздравлять. А мне лишь одно не понятно: почему же и праздник не всем. Или наш администратор не в курсе, иль забыл меня насовсем. Может, это совсем не те люди, может, я не достойна была, поощренная вашим вниманьем, а я этого не поняла. И обида все сердце сдавила, что так быстро пришлось увидать, что тобой не нуждаются больше, безотрадно ты можешь страдать. Хоть и долго я честно трудилась, но меня уж смогли позабыть. Соберу свои силы последние, чтобы снова здоровою быть».
Уже три месяца как я тут лежу. Наверное, пошлют на ВТЭК. Этого я бы не хотела. Я слышала: после трех месяцев посылают на ВТЭК. А потом вовсе не будет никакого внимания. Так я и буду костылять до самой гробовой. Нет, я не сдамся! Чтобы скорее прошел день, я снова стала писать:
«Сегодня девяносто дней как я вышла из строя. Хоть получаю бюллетень, но в этом нет покоя. Вся искошена в позвонке и ногу мою тянет, теперь уж все перебрала, а счастье не заглянет. Я все надеялась, ждала, что будет улучшенье, хоть было трудно иногда, на все нужно терпенье. Лечили кварцем, лучше нет, назначили к пластинам, и это все не помогло: вот греют парафином. Уж применили и массаж. Была три раза блокада, и анальгин, бесчетно штук — подумать только надо? Теперь терпенья больше нет, душевно переживаю, на что надеяться вперед, ничто не понимаю. Своим звонила, говорят, путевку ты получишь. Но где, когда, никто не знает, а ты себя все мучишь.
Хоть малость было б легче мне, хотя бы ходить умела, а то ведь тянет без конца, я все предусмотрела: что, видно, инвалидкой стать мне суждено навеки. Была б хотя бы я одна, а то страдают дети. Ох, как мне тяжко говорить, что никуда негодна, ведь лишь девяноста дней назад, я всем была довольна, кругом одна и все бегом, не видела покоя, а вот три месяца лежу и нету разговора. Теперь пошлют меня на ВТЭК, чтоб группу получила и врач не в силах мне вернуть, все то, что упустила. Теперь лишь вспомнила слова своей родимой мамы: „Ох, береги, дочка, себя, вся жизнь перед вами“. Сейчас все ясно для меня, что сделалось со мною. А ведь лишь только потому, что не видела
Неделя шла на четвертый месяц, все молчат. И я стала забывать про ВТЭК. Как-то мне шепнула сестра, что хотят делать околопочечную блокаду, и боятся за мое сердце. А я ответила, что ничего не боюсь, лишь бы было улучшение. Мне сказали подняться наверх, в операционную, там и влили мне пятьсот граммов новокаину в правую сторону поясницы. После этого положили меня на носилки и в палату. А тут шел домой кум, он уже выписался, увидел моего Степана, нагнал холоду. «Несли, — говорит, — на носилках, бледная, что стена. Что с ней, не знаю».
Вот они и прилетели. Все пьяные, и от матери прет как от бочки. Думаю, лучше бы не ездили в таком-то виде. Мне без вас тошно.
Я вышла к ним минуты на три и вернулась. Если бы люди были нормальные. А потом не стала ни о чем не думать. Тамара носила книги, а я читала целыми днями. Резкой боли я уже не чувствовала, но выпрямиться не могла.
После последней блокады меня стало вести и на другую сторону. Я объяснила врачу, она ничего не сказала, а для меня это было загадкой. Наконец мне позвонили из управления, путевка получена, могу готовиться. Выезжать тридцатого сентября. Это была последняя моя надежда на выздоровление. Я попросила врача выписать меня двадцать седьмого, т. к. надо было сдать больничные и оформить отпуск. Врач согласилась с этим уговором, что за мной приедут. Я раненько села за стол сестры и написала им в тетрадь благодарность:
«Я на прощанье выношу еще раз благодарность врачу Сташкун, медсестрам всем, сегодня у меня радость: еду путевку получать, чтоб возвратить здоровье. Хоть уж много легче мне, полечат санаторно. Тогда наверно, я пойду своей прямой походкой и для работы окажусь новенькой находкой».
Подошла машина, я поехала в управление, все хлопотала, получила около двух тысяч денег. Купила себе халат из штапеля, и осеннее пальто, остальные деньги отдала матери.
Я никогда не была в санатории, но мне подсказал диспетчер: «Ты, говорит, как приедешь в Новосибирск, так зайди на верх, предъяви курортную и потребуй комнату отдыха». Вот я все и сделала, как он говорил.
Мне повстречалась девушка, тоже из Кемерово, мы с ней так хорошо отдохнули. Утром наняли машину, — и до места. Все меня радовало — Обь, и лес; вообще я была довольна всем.
Наша лечащая врач была молода, но очень уважительная. Она спросила при осмотре: правая нога отроду короче? Я отрицательно покачала головой. С июня месяца. Она задумалась, что-то записала.
Через два дня вызывает профессор, женщина, старенькая. Заставила раздеться. Потом говорит: «Пройдитесь». Я поковыляла к двери. Она подозвала, всю ощупала и говорит: «Красивая походка, одевайтесь». Я быстро оделась, смотрю ей в глаза и спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, я буду человеком?» Она улыбнулась, отвечает: «Вы и так человек». «Нет, — говорю, — я урод». Тогда она стала серьезнее: «Чудес не обещаю, чтобы сегодня больна, завтра выздоровела, но со временем должны выпрямиться. Ведь не тогда начинают лечить, когда к земле согнет, надо было пораньше подумать о себе».
Я верила и не верила в их лечение. Кормили хорошо, я и так полная приехала, а здесь чувствую, что еще больше полнею. Вот уже скоро домой, а я все кривая. Написала домой, что меня ничего не радует. Положение мое не изменилось. Наверное, суждено мне остаться такой. И если не будет легче, я с тобой жить не буду. Вышли мне денег, я хоть на день заеду к маме.
Степан выслал сто рублей. Теперь я пристала к своему врачу: «Что, — говорю, — толку, что месяц у вас пролежала, только сала наела, как чушка откормленная, не за этим я приезжала». Тогда врач подошла, обняла меня за плечи и говорит: «Не огорчайся, моя балерина, — это прозвище она дала мне с первого дня, — приедешь домой, в постели лежать будешь, не бойся, не лечись ничем. А потом встанешь и пойдешь». Хотелось мне, чтобы ее слова подтвердились.