Не могу без тебя
Шрифт:
Птицы кричат под куполом. И светлое тепло волнами омывает её.
— Что с тобой? Неужто от горя ударилась в религию?! Бедная ты моя, как же тебе было плохо, если ты обратилась к боженьке! — Голос Ивана заглушил птиц и отвёл от Марьи тепло — в храме прохладно.
Написала на листке мамино имя, отдала вместе с деньгами старушке за конторкой. Лицо у старушки — коричневое, в складках, как земля, в бороздах, отрешённое от людей. Наверное, эта старушка на всём белом свете одна.
Вышли за ограду кладбища и сразу попали в трамвайный звон и грохот. Дребезжат вагоны. Едут машины, бегут люди. Как удержать в себе маму?
Не любит Марья город. Камня домов не любит, мостовых не любит — они кажутся ей ледяными. Запаха бензина не любит.
Два несоединимых мира — Богоматерь в храме, земляника на могиле, и этот грохочущий мир, в нём не по себе.
— Нам сюда. — Иван нежно взял её под руку, повёл через трамвайные рельсы к стоянке машин, небрежно достал ключи из кармана пиджака, уверенно открыл голубой, блестевший новизной, маленький, горбатый «Запорожец», распахнул перед Марьей дверцу.
— Садись. — Дождался, когда она сядет, сел рядом. — Ты только не подумай ничего, я сам заработал. Я мечтал о машине с двенадцати лет: вырасту, разбогатею, куплю «коня»! И вот получаю гонорар за книжку. — Помолчал, сказал, волнуясь: — Я хочу сделать тебе подарок. Тут моя книга с дарственной надписью и деньги. Тебе полагается из первого гонорара. Если возьмёшь, будет мне удача. Мы были так неразлучны с тобой! Мне так не хватало тебя! — Иван выехал со стоянки на улицу и влился в поток машин. — Увидел тебя и будто побывал в нашем детстве, — говорит он мягко. — Помнишь, мы удили рыбу на «самодур»? — Июнь. Сухуми. У родителей съёмки. — На твои крючки сразу попадали рыбёшки, а на мои — никак, точно они были заговорённые. Однажды хозяин, забыл, как его звали…
— Дядя Зураб, — сказала она.
— Какая у тебя хорошая память! Дядя Зураб сказал: «Э, парень, сестре будет везти в жизни, а тебе — нэ!» Он так и сказал — «нэ»!
У дяди Зураба была одна нога. Единственное место, где он чувствовал себя надёжно, — в лодке. Мог проводить в ней целый день, и его не укачивало. Под солнцем, или в ветер, или в дождь одинаково он делал своё дело: снимал с крючков рыбину за рыбиной и складывал в сетку, плывущую следом за лодкой. Вернувшись домой, коптил и вялил рыбу. С этой работой справляться было тяжело. Протез натирал ногу, дядя Зураб уставал быстро, и у него на лбу и над верхней губой выступал мелкий пот, а глаза испещрялись красными прожилками. Ногу он потерял на войне. После операции очнулся оттого, что сильно чешется нога в подъёме. Изогнулся, с трудом преодолевая боль во всём теле, потянулся почесать, а ноги — нет.
— Вот тебе, сестра, народные приметы. Мне-то как раз и везёт: с институтом, и с книгой, и с машиной. Я думал, придётся ждать несколько лет, а папа устроил…
Дядя Зураб до войны был пастухом. Но разве на протезе заберёшься в гору?
Иван ведёт машину уверенно, точно всю жизнь — за рулём.
— Я так люблю город! — говорит возбуждённо. — Дома люблю на целый квартал, широкие улицы, грохот, запах транспорта. Даже светофоры люблю. — Он то и дело взглядывает на неё — быстро, по-детски радостно.
О дяде Зурабе Марья написала рассказ. Назывался «Нога чешется». Начало жизни — горы, солнце и козы, а дома — молодая жена Аушук с дочкой. Жена умерла в войну, осталась десятилетняя Сулико. Дядя Зураб один вырастил её и замуж выдал. Для дочки живёт он: дом поддерживает, рыбу коптит, виноград поливает — внуков побаловать. Да дочка — далеко, на севере! Приезжает лишь раз в году — на август. И в августе дядя Зураб свой дом не сдаёт. Приедет дочь, перестирает отцу одежду, от пиджаков до носков и одеял, перемоет окна и полы, настряпает ему редкостных блюд, которым научилась вдали от родины, и снова уедет. Увезёт с собой копчёную рыбу, гранаты, варенья — всё, что сможет увезти. Первые три месяца живёт дядя Зураб памятью о дочери и внуках-погодках — Аушук и Зурабе, а на четвёртый начинает нога чесаться. В непогоду, или когда устанет, или когда затоскует о дочке, чешется эта несуществующая нога, и сладу с ней нет, и ничем не снимешь зуд. Мечется тогда дядя Зураб в своём небольшом доме. От стенки к стенке кидает его — в немоту от боли, в безысходную тоску, никак не спастись. То сорвёт он протез и чешет культю, то снова пристегнёт и бьётся, как муха между стёклами. И чешется нога до тех пор, пока не приедет дочка Сулико в новый свой отпуск.
— Ты молчишь, Маша, а я хочу знать о тебе всё. Я, Маша, решил поменять твою комнату на квартиру — бывает же, старый человек хочет в общую! Получилось нехорошо, у меня — отдельная, а у тебя — комната. Ты посмотри бюллетени. Если попадётся такой вариант, я тут же подключу нужных людей в исполкоме. Слышишь?
— Слышу, — откликнулась она.
Глава третья
1
Завтракать Иван привёз её в Дом журналистов.
Домжур был тих и пуст. День, заканчивающийся в полночь, ещё не разогнался по-настоящему. Лениво носили себя по залу полусонные официанты, завтракали, доедая вчерашнее, как дома, по-семейному, усевшись группками в кружок, были хмуры и молчаливы.
Иван взял для себя и Марьи то же, что брали они: салат из кальмаров, заливную ветчину, пирожное и кофе. Усадил Марью за укромный стол, сел напротив. В зале было почти темно, Иван включил настольную лампу.
Объяснить, что чувствует, она не смогла бы. Так ждала, день за днём: выплачет брату бессонные ночи, и тоску по маме, и растерянность перед жизнью — обиду на отца, предавшего их, и своё одиночество. Она думала, Иван такой же, как прежде: поможет разобраться. И вот он, наконец, рядом, а разговора не получается. Думала, предложит съехаться, а он и не собирается.
— Я понял, Маша, тебе живётся несладко. — Иван жадно отхлёбывает кофе. — Плохо выглядишь. Бледная, синяки под глазами. Одета как монахиня, старомодно. Оглянись вокруг, посмотри на девушек. Чем помочь тебе? Я сделаю всё, что смогу. Расскажи о своей жизни. У нас есть на завтрак целых полчаса.
— Нечего рассказывать, — сказала тихо Марья. — В институт провалилась, учусь в училище.
— Какая упрямая! Твердишь одно и то же, как попка! Я уже слышал про училище! Как ты жила? С кем из наших встречалась?
— Ни с кем.
Это она, конечно, приврала. Приходит к ней в гости Стас. С цветами. Садится к её письменному столу, смотрит своими красивыми коровьими глазами, как она чистит картошку, шьёт, подметает и молчит: ни о своём энергетическом институте, ни о товарищах, ни о книжках не расскажет, ни о её проблемах не спросит. О чём думает? Зачем приходит? Молчать можно и дома!
Она терпит Стаса из-за Ивана. Ей казалось, Иван из всех ребят в классе выделял именно Стаса: его гнал на понравившийся спектакль или фильм, ему притаскивал понравившуюся книгу, с ним играл на переменах в шахматы. Потому она даже оладьи печёт Стасу! Но к концу вечера выдыхается — не может дождаться, когда он уйдёт. Вот ведь и красивый, и не дурак, а от него в сон клонит. И при нём точно так же она одна, как без него. Стас будто не слышит ни тёти Полин стук в дверь, ни крика: «Милицию позову. Ходют тут всякие без прописки. А ну-ка, прекращай фулюганить!» И не поможет ни в чём. Мебель. Не мебель. Он мешает ей думать, читать, разговаривать самой с собой, ходить полуодетой.