Не могу без тебя
Шрифт:
— Ты, Маша, молодец, сумела раздразнить дядечку. — Алёнка хрустит сушкой. — Ведь он, Маша, здорово разозлился на тебя! Смотри, какие слова подобрал: «Клевета на действительность». Ты, наверное, задела его лично, не иначе. Не расстраивайся. Пробивать надо, если так реагируют на тебя. Значит, действуешь на них. Значит, боятся тебя. Давай дерись. Дед тоже говорит, надо драться.
И Марья, заряжённая Алёнкой и Борисом Глебычем независимостью свободного существа, уверенная в своей силе и в своём праве, снова очутилась в предбаннике великого Кирилла Семёновича. Не просительницей, хозяйкой уставилась на черноокую секретаршу. Оглядела её: яркие бусы, яркая блузка, туфли сногсшибательные, таких Марья ещё не видела. Никогда не обращала внимания на одежду, но, видно, в мире, в который она так отчаянно прорывается, это довольно важный атрибут. Чтобы не видно было заштопанной дыры на юбке, держит там руку. Это мешает ей, но она без робости и без самоуничижения говорит:
— Дорогуша! Доложите, пожалуйста, Кириллу Семёновичу, что я пришла к нему. Или у него сегодня тоже совещание? — Сейчас важно не стушеваться, не отвести глаз от очаровательной секретарши.
— Вы угадали, он принимает иностранцев, — невозмутимо подыгрывает ей та.
Игра понравилась:
— Бедненький, совсем замучили его! Ну что же, зайду через полчасика.
Но в ту минуту, как собралась выйти, раздался густой, вальяжный голос из-за двери, около которой Марья стояла:
— Значит, ты мне сделаешь сто тысяч? Не волнуйся, твоя — в плане. Не забыл, в субботу — баня? О’кей!
Прежде чем распахнулась дверь, Марья очутилась в коридоре. Только бы не встретиться глаза в глаза! Её жжёт стыд. Через две ступеньки она несётся вниз. Вот как делаются дела, вот что значит: «ты мне, я тебе»! Мужчины, защитники?!
А зачем секретарша лжёт? Никто не вынуждает лгать.
Под октябрьским нежарким солнцем стало легче. Вот дерево стоит. Любимое её, Марьино, дерево — липа. Ещё не все листья осыпались, и много плодов. Марья срывает их, жуёт. Сладкие. Пахнут пылью. Они, наверное, грязны от пыли и отработанного бензина, но Марья жуёт их, глотает, рвёт новые.
Чёрные, представительные машины у подъезда. Возят больших чиновников.
У Ивана не чёрная, но тоже представительная.
Марья бредёт по переулку, жуёт липовые плоды. Стыд прошёл, а недоумение осталось: зачем секретарша лжёт?!
Бронированная перед ней стена, в ней нет бреши.
Из какого-то тупого упрямства, великолепно поняв уже, что сама ничего не добьётся, через месяц снова тащится в издательство, спрашивает у девицы:
— А сегодня у него представители инопланетян?
— Простите, пожалуйста, — широко улыбнулась та, — сегодня мы празднуем день рождения нашего сотрудника, у нас сейчас нечто вроде производственного совещания.
— Кирилла Семёнович тост произносит? — поинтересовалась Марья, нарочно назвав завотделом не «Кирилл», «Кирилла». — Тогда приношу глубокие извинения, святое дело — застолье, как можно беспокоить в такой момент!
— Я не говорила вам этого, — возмутилась секретарша.
— Да, да, простите, производственное совещание! Передайте, пожалуйста, вашему перегруженному Кирилле Семёновичу, что рецензия на мой роман — безграмотная и что я прошу отдать рукопись на новую.
Господи, как же отвратительна была она себе, когда увязала в словах — играла в дуру.
Шесть раз приходила она в издательство.
Зачем?
С Владыкой дралась, чтобы не умирали люди. Из-за того, что не напечатают её опуса, никто не умрёт. На что тратит свою жизнь? Всё равно не изменит положения в издательстве!
Странно чувствует она себя в эти месяцы. Исправно ходит на занятия, пытается что-то писать, а слова получаются ходульные, риторические: за ними нет жизни. Нищета угнетает. И постоянно кружится голова, вместо мыслей плывут облака серенькой зимы, чувства притупились. Ничего не ждёт она от будущего: ни праздников, ни подарков. Лишь благодаря Алёнке с Борисом Глебычем теплится в ней жизнь. Немедленно нужен перелом. Но снова пойти в «скорую» или обычную больницу — к галинам?!
Прошло полгода, прежде чем Марья получила новый ответ. Тоже отрицательный. Ощущение такое, что этот рецензент, некто Бологое (фамилия незнакомая), сговорился с первым: многое из того, о чём писал первый, этот, Бологое, повторяет, хотя использует другие слова.
Глава вторая
1
Сегодня Иван не придёт к маме. Не придёт из-за неё. Ни выглянувшее неожиданно из серой хмари солнце, ни цветущая земляника не помогут. Она не та, что была когда-то, она — стёртая, смазанная.
Иван оттолкнул её, а она оттолкнула Ивана?! Как могло это произойти?
В другом издательстве её до завотдела допустили. Безукоризненно накрахмален воротник у рубашки, отутюжена каждая нитка костюма.
— Чем могу служить? — спросил он любезно. — У нас все рукописи сложные. Конечно, с удовольствием прочитаю. — Завотделом улыбался приветливо. Выслушал, ответил так, как ей хотелось, чтоб ответил. Но глаза у него стальные, смотрят поверх её головы — в будущее, как на плакате. Конечно, сам читать не станет.
Через два месяца рукопись вернулась к Марье с отрицательной рецензией. О клевете речь не шла. Тон много мягче, чем в первом издательстве, но приговор тот же: «Слишком тёмные стороны затрагивает автор, такая правда „бьёт обухом по голове“. Сюжет размыт потому, что сюжетные линии запутаны, а язык примитивен и прост, фразы короткие, слишком много резких выражений. Редакция предлагает смягчить безнадёжность и распутать сюжетные линии, мол, в жизни всё много проще, чем пытается автор представить».
Если бы не Алёнка с Борисом Глебычем, Марья совсем пала бы духом!
— Видишь, их не пробьёшь! Они все как на подбор. — Алёнка расстроена, будто это её громят рецензенты. — Ты не подзаборная сирота. И у тебя есть профессия. Прежде всего ты — врач. Я сама лично, слава богу, видела тебя в работе. Ты прирождённый врач. От Бога. Больные выздоравливают от одного твоего вида, от одного твоего слова. Твоё место — в больнице. Оттого и сохнешь, что изменила себе. Свихнёшься скоро! Брось свою глупую затею стать писателем, иди работать к Альберту! Ни у кого нет такого Альберта! Суждено тебе стать писателем, станешь, никуда это не уйдёт. Сейчас нужно определиться.