Не моя война
Шрифт:
На шум ворвались охранники и недоуменно уставились на нас.
— В чем дело? — мулла недовольно обернулся.
— Не любит дядька, когда его прерывают. Сам себя слушать любит!
— У вас все в порядке?
— Все в порядке. Что мне могут сделать эти два помощника в священной войне против неверных?
— Мы за дверью. Если что — зовите! — охрана закрыла дверь и удалилась.
— Так на чем я остановился? Ах, да! Так вот, началась священная война…
— Это мы уже слышали. Война за землю своих предков.
— Нет, вы не поняли, война против
Мы устали терпеть этот произвол. А после обеда, когда солнце будет в зените, нам проводить занятия.
— Что вы от нас хотите?
— Я хочу, чтобы вы подумали и приняли самую правильную религию на земле — ислам! — голос миссионера был торжественен.
— А зачем?
— Как зачем? Вы и так помогаете нам, но когда вы примите ислам, вы будете нашими братьями, будете ходить без охраны. Мы найдём вам жён, дадим новые имена.
— А со старыми жёнами что делать?
— Если они примут ислам, то можете жить с ними.
— Ну да, чтобы мне член укоротили! Нафиг!
— Ну, это не обязательная процедура, — мулла снисходительно улыбнулся.
— А если мы откажемся?
— Тогда я буду сомневаться в искренности ваших поступков, и сделаю все, чтобы ваша жизнь стала невыносимой!
— Тогда иди сам проводи занятия с личным составом по огневой подготовке. Если бы не мы, так они бы в первом бою у тебя остались на поле с молитвой и сломанным оружием.
— Моё оружие — слово. А вы подумайте! Крепко подумайте!
— Хорошо, мы подумаем. А сейчас нам нужно отдыхать, наши раны ещё не зажили. Они, кстати, тоже были нанесены во имя вашей великой войны. Так что можете считать нас мучениками, — Витька все-таки не удержался и съязвил.
Мулла встал, с достоинством наклонил голову и вышел.
Мы откинулись.
— Интересно, а Модаев принял ислам?
— Наверное. Так ему член обрезали? Теперь он не просто м… к, а будет м… к обрезанный!
— А если снова поведут на расстрел? Что тогда делать будем?
— Не знаю. Одно дело быть инструктором, а другое — веру поменять.
— Я сам как-то не задумывался об этом, но очень не хочется ислам принимать. Есть же предел человеческому падению.
— Интересная мысль! Надо будет спросить у Модаева при случае. Упал он морально до конца или нет?
— Ладно. Спи!
Мы прикорнули на час-полтора, и после обеда снова на лошадёнке добрались до стрельбища.
Стрелял личный состав по три пробных и по три зачётных выстрела. Мало кто поражал мишени. Многие злились, психовали. Все, кто не попал, ругали свои автоматы. Когда все по кругу закончили, мы построили их и начали говорить.
— Вы поняли, как трудно, сложно стрелять?
— Поняли, только не попадаем.
— Какое расстояние до мишеней? — я обратился к бойцу, стоявшему передо мной.
— Не знаю. Думаю, метров сто.
— Теперь
— Ну, буква "П".
— Что это обозначает? Кто знает?
— Прицел постоянный, — крикнул кто-то из строя.
— На каком расстоянии устанавливается этот прицел?
— Не знаю.
— Триста метров. Здесь сто. Поставьте на нужную отметку и попробуйте ещё раз.
Боец попробовал снова стрелять. Показатели улучшились. Потом вновь прогнали всю роту. Все стали стрелять гораздо лучше. Задачу усложнили. Поставили на расстоянии около пятидесяти метров ещё несколько мишеней. И вот поодиночке, перебегая дорогу, надо было поразить тремя выстрелами группу «пехоты» на расстоянии пятидесяти метров и одним патроном тех, что на ста метрах. Они долго бегали после каждого стрелявшего, смотрели — попал он или нет. Но дело спорилось. Многие начали уже понимать, что к чему, почувствовали вкус к стрельбе.
Затем нужно было, стоя за углом спиной к мишени, быстро повернуться и произвести два выстрела по мишени, что была на расстоянии около ста метров. И началось!
Были люди неврастеники, те терялись в сложной обстановке. Мы всех проинструктировали по мерам безопасности. Но один занервничал, и по команде «Огонь» не развернулся и ранил другого ополченца. Пришлось проводить занятия по оказанию первой помощи при ранении. Оказалось, что ни у кого не было индивидуального медицинского пакета. Порвали куртку и бельё раненого и перевязали. Ранение было тяжёлым — в грудь.
Неврастеник, бросив автомат на асфальт, плакал, его колотил озноб. Когда отправили раненого, командир роты подошёл к стрелявшему и начал молча, ни слова ни говоря, бить его ногами, тот лежал на земле и лишь вздрагивал под ударами ротного. Потом ротный достал пистолет и выстрелил в лоб своему бойцу.
Тело лежавшего выгнулось от выстрела, он лишь дёрнул ногами.
Многих, — тех, кто стоял неподалёку, стало рвать. Кто опирался рукой на стену, кто на приклад автомата.
Ротный что-то крикнул, и все быстро построились. Он что-то заорал, и человек шесть бросились, подняли тело убитого и рысцой понесли в сторону казарм. Никто ничего не говорил. Ротный начал что-то кричать, размахивая перед строем пистолетом, автомат держал за цевьё в левой руке. Первая шеренга очень напряжённо следила за движением его рук. Потом он спрятал пистолет в кобуру и повёл личный состав в расположение своей роты.
Лошади пока не было. Нам пришлось медленно, постоянно останавливаясь, идти вперёд. Наша охрана тоже была потрясена бессмысленным убийством.
Во время очередного отдыха по дороге к медпункту я спросил у охранников:
— У вас так всегда, мужики, круто? Раз — и убили, кто провинился?
— Нет, — хмуро ответил один.
— Это что-то нашло на Низами.
— Ничего себе «нашло»! Сначала избил человека до полусмерти, а затем пристрелил как собаку, а остальные просто стояли и молчали. Ребята — это сумасшествие. И ему это сойдёт с рук?