Не надейтесь избавиться от книг!
Шрифт:
Ежедневно мы убеждаемся в том, насколько ложными могут быть наши представления. Я имею в виду утонченные и хитроумные фальсификации, отследить которые еще труднее, если они представлены в виде «картинок», то есть как бы документов. И в конечном счете, хотите верьте, хотите нет, извратить истину оказывается легче легкого.
Помню, на одном телеканале показывали документальный фильм о Кабуле, городе, который мне хорошо знаком. Все кадры были сняты с нижней точки. Видны были только верхушки домов, разрушенных войной, — но ни улиц, ни прохожих, ни торговцев. К этому подвёрстывались интервью, взятые у жителей, которые в один голос говорили о плачевном состоянии страны. Единственным звуковым сопровождением на протяжении всего фильма было тоскливое завывание ветра, как в фильмах про пустыню, но только повторяющееся без конца. Значит, этот ветер нашли в фонотеке и нарочно вставили повсюду. На весь фильм — один и тот же шум ветра, который способен
У. Э.: Лев Кулешов давно показал, как образы заражают друг друга и как можно заставить их говорить совершенно противоположные вещи. Лицо одного и того же человека, показанное первый раз непосредственно после изображения тарелки с едой, а второй раз — после чего-нибудь совершенно отвратительного, произведет на зрителя разное впечатление. В первом случае лицо человека будет выражать сильный аппетит, во втором — отвращение.
Ж.-К. К.: В конце концов, взгляд видит то, что хочет внушить ему картинка. В финале «Ребенка Розмари» Романа Полански многие люди увидели младенца-монстра, потому что его описывают персонажи, склонившиеся над колыбелью. Но Полански не показывал ребенка.
У. Э.: Как многие, вероятно, видели содержимое пресловутой китайской шкатулки в «Дневной красавице».
Ж.-К. К.: Само собой. Когда Бунюэля спрашивали, что там внутри, он отвечал: «Фотография господина Карьера. Вот почему девушки так пугаются». Однажды мне позвонил незнакомец по поводу этого фильма и спросил, жил ли я в Лаосе. Никогда там не бывал, ответил я. Тот же вопрос он задал насчет Бунюэля и снова получил отрицательный ответ. Человек на том конце провода очень удивился. Ему пресловутая шкатулка напомнила древний лаосский обычай. Тогда я спросил, знает ли он, что в шкатулке. Он сказал: «Конечно!» — «Прошу вас, — сказал я ему тогда, — расскажите мне, что там!» Он объяснил, что обычай, о котором идет речь, состоит в том, что женщины во время любовного акта прикрепляют с помощью серебряной цепочки к клитору огромных скарабеев, так как шевеление их лапок позволяет женщинам достичь более долгого и утонченного оргазма. Это было как гром среди ясного неба, и я сказал ему, что нам и в голову не приходило посадить в шкатулку из «Дневной красавицы» скарабея. Человек повесил трубку. А я сразу же почувствовал ужасное разочарование от одной мысли, что теперь мне все известно! Я утратил этот пряный привкус тайны.
Я это к тому говорю, что картинка, в которой мы частенько видим не то, что она показывает, может лгать еще изощренней, чем написанное или сказанное слово. Если мы хотим сохранить некую целостность нашей визуальной памяти, совершенно необходимо научить будущие поколения смотреть на изображения. Это, пожалуй, самое главное.
У. Э.: Существует и другая форма цензуры, которой мы с некоторых пор подвергаемся. Мы можем сохранить все книги на свете, все цифровые носители, все архивы, но если случится кризис цивилизации, в результате которого все языки, выбранные нами для сохранения этой огромной культуры, вдруг станут непереводимыми, то все это наследие окажется утраченным безвозвратно.
Ж.-К. К.: Это уже произошло с иероглифическим письмом. После эдикта 380 года Феодосия I Великого [321] христианская религия стала государственной, единственной и обязательной на территории всей Империи. Среди прочих были закрыты и египетские храмы. Жрецы, которые были знатоками и хранителями письменности своего народа, больше не могли передавать знания. Им пришлось похоронить своих богов, с которыми они жили на протяжении тысячелетий, а вместе с богами — предметы культа и сам язык. Достаточно одного поколения, чтобы все исчезло. И может быть, навсегда.
321
Феодосий I Великий(346–395) — последний император единой Римской империи. (Прим. О. Акимовой.)
У. Э.: Потребовалось четырнадцать веков, чтобы вновь найти ключ к этому языку.
Ж.-Ф. де Т.: Вернемся ненадолго к цензуре огнем. Те, кто в древности сжигал библиотеки, возможно, считали, что без следа уничтожили хранящиеся там манускрипты.
У. Э.: Цензор прекрасно знает, что ему не удастся уничтожить все экземпляры запрещенной книги. Но для него это способ возвыситься до демиурга, способного уничтожить в огне мир и любую концепцию мира. Идея в том, чтобы возродить, очистить культуру, зараженную отдельными сочинениями. Нацисты неслучайно говорили о «дегенеративном искусстве». Аутодафе — это своего рода лекарство.
Ж.-К. К.: Этот цикл от публикации, распространения, сохранения и до уничтожения довольно хорошо иллюстрирует в Индии фигура бога Шивы. Окруженный кольцом огня, в одной из своих четырех рук он держит барабан, под ритмы которого создавался мир, в другой — пламя, которое уничтожает всякое творение. Обе его руки находятся на одном уровне.
У. Э.: Мы не так далеко ушли от представлений Гераклита и стоиков. Все рождается из огня, и огонь все разрушает, вновь давая надежду на существование. Вот почему еретиков всегда предпочитали сжигать, нежели рубить им головы, что было бы и проще, и не столь обременительно. Это было посланием тем, кто разделял те же идеи или хранил те же книги.
Ж.-К. К.: Возьмем, к примеру, Геббельса, вероятно, единственного интеллектуала среди нацистов, который к тому же был библиофилом. Вы совершенно справедливо сказали, что те, кто сжигает книги, прекрасно знают, что делают. Необходимо оценить опасность текста, чтобы захотеть его уничтожить. В то же время цензор — не сумасшедший. Испепелив несколько экземпляров запрещенной книги, он ее не уничтожит. Ему прекрасно это известно. Но само действие в высшей степени символично. И главное, оно говорит остальным: вы тоже имеете право сжечь такую книгу, не сомневайтесь, это хороший поступок.
Ж.-Ф. де Т.: Это похоже на сжигание американского флага в Тегеране или еще где-то…
Ж.-К. К.: Конечно. Достаточно сжечь один флаг, чтобы заявить о решительном настрое какого-нибудь воинственного движения или даже целого народа. И все же, как мы уже много раз видели, огню никогда не удастся довести все до полного безмолвия. Даже среди испанцев, приложивших столько усилий, чтобы бесследно уничтожить многие культуры, были монахи, которые попытались сберечь хоть несколько свидетельств другой цивилизации. Уже упомянутый Бернардино де Саагун — но любых наших упоминаний о нем будет недостаточно — заставлял ацтеков переписывать, иногда тайно, книги, которые позднее обращались в золу. И он просил индейских художников нарисовать в них иллюстрации. Зато бедняга при жизни так и не увидел своих трудов опубликованными просто потому, что власти однажды приказали конфисковать его бумаги. Наивный человек, — он даже предложил им свои черновики. К счастью, они остались у него. По сути, именно на основе этих черновиков два века спустя было выпущено практически все, что нам известно об ацтеках.
У. Э.: Испанцам потребовалось немало времени, чтобы уничтожить цивилизацию до основания. Но нацизм-то продержался всего двенадцать лет!
Ж.-К. К.: А Наполеон — одиннадцать. А Буш восемь, на данный момент. Хотя я понимаю, что мы не вправе их сравнивать. Однажды, как я уже рассказывал, я «развлекался», представляя себе двадцать лет истории XX века, с 1933-го (приход Гитлера к власти) по 1953-й (год смерти Сталина). Вообразите себе все, что произошло за эти двадцать лет. Вторая мировая война с сопутствовавшими ей — как будто всеобщей войны не достаточно — многочисленными второстепенными войнами, до, после и во время: война в Испании, война в Эфиопии, война в Корее и другие, которые я, возможно, не помню. Это возвращение Шивы. Я рассказал вам о двух руках из четырех. Все, что родилось, будет уничтожено. Но третья рука изображает жест абхайя, что означает: «Не бойтесь», — ибо — показывает четвертая рука — «благодаря силе своего духа я уже оторвал одну ногу от земли». Это один из сложнейших образов, которые человечество когда-либо предлагало нам разгадать. Если вы сравните его с Христом на кресте, этой картиной предсмертной агонии, которой поклоняется наша культура, то последняя покажется вам весьма заурядной. И возможно, именно в этом парадоксальным образом состоит ее сила.