Не он
Шрифт:
Остается непонятным, как Ханту удалось подвергнуть супругу токсичному отравлению, не затронув при этом здоровье сына. Каким бы подонком он не был, мне сложно поверить, что Кристофер подверг бы собственного ребенка опасности. К тому же от мальчика зависело будущее благосостояние собственного отца. Думаю, что этот момент мне прояснит сама Элинор Хант, когда представится удобный случай. Я не торопил нашу встречу. Моя стратегия никогда не формировалась впопыхах. Но в случае с Эль изначально все пошло не по плану.
Она пришла ко мне сама.
Однажды
Не со мной. Ее монолог предназначался самой себе. Возможно, тишину за моей дверью она интерпретировала по-своему, решив, что палата пустует, и у ее исповеди нет слушателей.
Первой фразой, что она произнесла, было:
«Я должна купить новый глаз для Барни».
Я не вникал в смысл, меня поразило другое. Голос звучал так, что я без труда мог представить выражение ее лица в это мгновение. Меня бросило в дрожь, а потом в жар. Перед мысленном взором стояли распахнутые зеленые глаза, с любопытством изучающие мое лицо. Это было невозможно, ведь Элинор находилась по ту сторону двери, но я видел, отчетливо видел, как двигались ее губы, когда она произносила:
— Он просил меня написать его портрет к годовщине свадьбы. Злился, что за столько лет я никогда не пыталась…. Я старалась, правда… но у меня не получилось. Каждый раз, когда я брала в руку кисть, перед глазами простиралось озеро кипящей ртути. Я никак не могла увидеть его лицо… оно словно ускользало, растворялось, становилось чужим.
Сама того не сознавая, Элинор Хант предоставила мне недостающие фрагменты пазла, подсказав, где скрывалось токсическое вещество, и почему его воздействию не подвергся ребенок.
Краски. Психику и здоровье Элинор убивали краски, в которые ее муж добавлял ртуть. Отсюда и внезапное требование написать его портрет к годовщине свадьбы. Раньше он же как-то жил без изображенной на холсте собственной физиономии? И Ханта нисколько не задевало, что жена готова рисовать кого угодно, но не его.
— Ты можешь попытаться снова, — отозвался я, и тишина за дверью стала осязаемой, густой, бесконечной. Она поглотила нас обоих, впустив в портал, о существовании которого мы оба не подозревали.
— Я не могу, — спустя вечность, проведенную за пределами этой реальности, прошептала Элинор Хант.
Я почувствовал привычную уже резь в глазах и, закрыв их, увидел сквозь разделяющее нас пространство, как Элинор поднимает голову вверх, наблюдая за крупинками пыли вокруг свисающей с потока лампы. Это было невероятно и безумно, но вполне соответствовало месту, в котором мы находились.
— Я не помню. Не помню его лицо, — глубокий вдох разрезал уплотнившееся безмолвие, и я физически ощутил поток исходящей от нее ярости. Я ожидал других эмоций — страх,
— Я знаю, как помочь тебе вспомнить.
— А если я не хочу?
Ее вопрос повис в воздухе, сказав все, что мне нужно было знать. Нет, больше, больше, чем я хотел бы знать.
Слова не всегда несут тот смысл, что мы вкладываем в них. Я чувствую энергию, что скрывается за фразами, потаённый смысл, эмоцию, тайну. Секрет, не произносимый вслух. Тайный замысел…
— Он пожалеет, — это утверждение, больше напоминающее цель, стало следующим и ключевым. В нем было так много всего: вопрос, просьба, мольба, обещание и приглашение….
Она пригласила меня и дала ключ, необдуманно озвучив индивидуальный код, открывающий все тайные двери ее сознания, включая даже те, за которые я не планировал заглядывать.
Заключая договор с Дьяволом, каждый должен осознавать, чем придется заплатить в итоге. Как бы красиво не звучали его речи, как бы много вы не получили взамен, в конце концов, он потребует ни больше, ни меньше, а единственное, что ему необходимо — вашу душу. А жизнь… Жизнь вы отдадите ему сами.
В конечном итоге именно так и должна была закончиться наша игра, но Элинор Хант сделала невозможное — она заставила меня изменить правила.
После того случая она стала каждый день приходить к моей двери, но пока еще не решалась заглянуть внутрь. Я стал ее слушателем и ненавязчивым подсказчиком. Несуществующим собеседником — именно так она и считала поначалу.
Элинор говорила то правду, то ложь, забывала и начинала говорить другое. Я научился отделять ложь от вымысла по едва уловимым изменениям интонации. Ложь всегда требует эмоциональных затрат. Если мы лжем себе, часть нашего сознания сопротивляется, но мозг, нуждающийся в спасительном самообмане, дополняет вымыленные образы новыми деталями, делая их максимально реалистичными.
Когда Элинор уходила в придуманную альтернативную реальность, где проживала счастливую жизнь, ее голос становился нервозным, фразы резкими. Она словно доказывала себе, в первую очередь себе, что ее ложь — истина.
Нет, у нее не было раздвоения личности, она не говорила с самой собой. Она была одинокой несчастной женщиной, потерявшей практически все, что любила и во что верила. Это слишком мощный удар, чтобы беззащитная, никогда не знающая потрясений психика выдержала.
И в этом состояла главная сложность моего мероприятия. Я привык к диким, кустарным, ядовитым цветам, а сейчас передо мной была хрупкая парниковая роза, и я понятия не имел, как действовать, чтобы не сломать ее слишком быстро. Это и стало моей ключевой ошибкой — я недооценил Элинор Хант. Пробираясь в ее сознание маленькими острожными шагами, я не заметил, как она проделала то же самое — проникла в меня и пустила там свои корни.