Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело
Шрифт:
— Чего глаза–то прищурил? — с интересом спросила она.
Значит, темная злоба легла на его лицо, как копоть, — даже глаза перекосила. Рябинин понял, что вот теперь он должен заговорить. Пора.
— Сделать тебе очную ставку с Курикиным, что ли? — безразлично спросил он.
— Зачем? И видеть его не хочу.
— А–а–а, не хочешь, — протянул Рябинин новым, каким–то многозначительно–гнусавым голосом.
— Чего? — подозрительно спросила она.
— А ведь ты артистка, — осклабился он, напрягаясь до легкого спинного озноба. — Ни один мускул на лице не дрогнул…
—
— Так. Не хочешь очную ставку с Курикиным… А я знаю, почему ты ее не хочешь.
— Что ж тебе не знать, — сдержанно подтвердила она, — пять лет учился.
— Знаю! — крикнул Рябинин, хлопнул ладонью по столу и поднялся.
Она тоже встала.
— Садись! — крикнул он предельно высоким голосом, и она послушно села, не спуская с него глаз.
Рябинин обошел стол и подступил к ней на негнувшихся ногах, сдерживая свое напряженное тело, будто оно могло сорваться и куда–то броситься.
— Строишь из себя мелкую гопницу, Мария? — прошипел Рябинин. — Но ты не мелочь! Так позвать Курикина?!
— Чего возникаешь–то? — неуверенно спросила она.
Тогда Рябинин схватился за спинку стула, согнулся и наплыл чуть не вплотную на ее красивое лицо. Она отпрянула, но спинка стула далеко не пустила. Отчетливо, как робот, металлически рубленным голосом сказал он, дрожа от ненависти:
— Второго июля — в три часа ночи — Курикин — во дворе дома — был убит ножом в спину!
Рябинин набрал воздуху, потому что он чуть не задохнулся, и крикнул высоко и резко:
— Подло — ножом в спину!
Стало тихо: его высокий крик в невысоком кабинете сразу заглох. Она не шевелилась, не дышала, слепо раскрыв глаза, в которых мгновенно повис страх: не расширялись и не сужались зрачки, не меняли цвета радужные оболочки. Рябинин слегка отодвинулся и понял — страх был не только в глазах, а лежал на всем лице, особенно на губах, которые стали узкими и бескровными.
— Как… убит? — неслышно спросила она.
— Изображаешь! А ты думала, меня эти дурацкие пятьсот рублей интересуют?
— Как же… Он вышел от меня…
— Выйти он вышел, да не ушел.
— Ты же читал его протокол допроса…
— Я успел его допросить в жилконторе. И отпустил. Он дворами пошел, на свою смерть пошел. Рассказывай!
— Чего… рассказывать?
Рябинин смотрел в ее побледневшее лицо и краем глаза видел слева еще белое пятнышко — только когда заныла рука, он понял, что это его кулак впился пальцами в дерево. Он разлепил его и рванулся к двери, а потом обратно — к ее лицу:
— Хватит лепить горбатого! Кто соучастник, где он сейчас, где нож, где деньги?! Все рассказывай!
— Так ты думаешь… что я…
— И думать нечего, — осек он ее. — Поэтому в той квартире и денег не нашли при обыске.
— Почему?..
— Да потому, что ты денежки передала через черный ход, — их не могло быть в квартире. Потому, что ты наводчица. Познакомилась, увидела деньги, привела, дождалась ночи и выгнала во двор, Если удается — берешь деньги сама, не удается — он уж действует наверняка: нож в спину. А Курикина убрали, как свидетеля. Понятно, чуть не попались. Могу рассказать,
Рябинин вытер вспотевший лоб и шевельнул плечами, чтобы отлепить со спины рубашку. Ему захотелось сбросить пиджак, но он уже не мог ни остановиться, ни прерваться.
— Неужели я буду сидеть с тобой из–за пятисот рублей весь день?! Да в этом бы и участковый разобрался. Неужели ты раньше не сообразила, что прокуратура мелкими кражами не занимается?! Ты все–о–о сообразила… Так где убийца?
— Да ты что! Разве я пойду на мокрое дело?
Она была парализована страхом. Слова, которые раньше сыпались из нее неудержно, теперь кончились — их поток где–то перекрылся. Даже лицо изменилось: вроде бы то же самое, но как–то все черты сгладились, расплылись, как четкий профиль на оправленной монете.
— Отвечай, где соучастник убийства? Тебе же выгодно все рассказать первой. Помоги следствию поймать его — только этим можешь искупить свою вину…
— Зарезать живого человека… Да ты что… Он был у меня, это верно… Деньги взять у пьяного могу. Конечно, теперь это дело мне легко пришить…
— Время не ждет, Рукояткина, — перебил он.
Сейчас бы Рябинина никто не узнал. Легкая задумчивость, из–за которой он казался повернутым не к жизни, а к самому себе, сейчас пропала в каком–то жару. Этот жар все внутри стянул, высушил лицо, опалил губы, замерцал в глазах, и даже очки сверкнули, будто на них пал отблеск глаз. Жар все накапливался и мог разорвать его, как цепная реакция. Ему казалось, что теперь он все может: заставить признаться подследственную, убедить преступника и перевоспитать рецидивиста. У психиатров такое состояние как–то называлось, но у них все человеческие состояния имели названия.
— Время не ждет, Рукояткина, — повторил он. — Чем быстрее его поймаем, тем для тебя лучше. Не найдем — одна пойдешь по сто второй статье.
— Да ты что… Не знаю я про убийство.
— Это расскажи своей бабушке, — перебил он, а он сейчас только перебивал. — Поэтому ты о деньгах и молчала. Сообщи о деньгах — надо рассказывать и про убийство. Не так ли?! Наверное, с деньгами и ножичек лежит, а?
— Зря шьешь мне нахалку… Не могу я пойти на мокрое, я ведь…
Но Рябинин оттолкнулся от стула и рванулся к телефону.
— Тогда поедем,
— Куда?
— В морг, — негромко сказал он, потому что это слово не выкрикивалось, но, приглушенное, оно действовало еще сильней.
— Зачем? — теперь ее страх перешел в тихий ужас, который невозможно было скрыть.
Рябинин швырнул трубку, не добрав нужного номера, и опять бросился к ней, к ее лицу, от которого он теперь не отрывался.
— Предъявлю тебе на опознание труп Курикина, — выдохнул он так, как в мультфильмах Змей–Горыныч выдыхал огонь.
Рукояткина вскочила со стула — он даже отпрянул. Она сплела руки на груди, смотрела на следователя, а руки извивались у ее шеи, хрустя пальцами: