Не открывая лица
Шрифт:
В дверь купе громко и бесцеремонно забарабанили кулаком. “Пожаловал комендант эшелона”, — решил Маурах и с любопытством взглянул на девушку, ожидая увидеть на ее лице выражение испуга или хотя бы легкой тревоги.
Но стук не произвел на Эльзу особого впечатления. Она даже не взглянула на дверь, а только умолкла и сидела, слегка опустив голову, очень печальная.
— Войдите! — крикнул майор.
Дверь приоткрылась, и показалось глупо ухмыляющееся лицо офицера, ехавшего, очевидно, в соседнем купе. Помутневшими, пьяными глазами он окинул спутников Эльзы, затем остановил взгляд на девушке,
— В чем дело? — строго спросил майор. Офицер лукаво подмигнул майору.
— Тысяча извинений! Мы не знали, что у вас сидит такая очаровательная птичка.
Дверь захлопнулась. В коридоре дружно заржали.
— Продолжайте, Эльза, — сказал майор. — Эти пьяные свиньи оборвали вас на том… В общем, вы рассказывали о смерти своей матери.
— Да, — грустно кивнула головой девушка. — Умирая, мать прошептала: “Помни, милая Эльза, ты — немка и единственная наша наследница… А пока я оставляю тебе только это”. И она попросила, чтобы я сняла с ее шеи крест и надела на себя.
— Вы сохранили крестик? — участливо спросил гестаповец, не спускавший глаз с Эльзы.
— Да, — тихо прошептала девушка. — Вот он.
Она вытащила из-под воротника кофточки золотой крестик строгой формы, висевший на тоненькой золотой цепочке, и прижала его к губам. В ее глазах блестели слезы.
— А как же вам удалось сохранить эту… реликвию? Ведь советские люди почти все поголовно безбожники?
Лицо Эльзы вспыхнуло от едва сдерживаемого негодования.
— У вас есть дети, господин обер-лейтенант? — сухо спросила она у гестаповца.
— Сын. Восемь лет.
— Если ваш восьмилетний сын останется сиротой, я убеждена, что он при всех условиях сумеет сберечь у себя какую-либо мелочь, одну-единственную памятку о своих дорогих родителях.
Это прозвучало, как хлесткая пощечина. На землистых щеках гестаповца проступил слабый румянец.
— Да, мы прекрасно понимаем… — сказал майор, поспешивший замять нетактичность гестаповца. — Об этом тяжело рассказывать… Но что было с вами потом, после смерти матери?
— До пятнадцати лет я воспитывалась в детдоме. Это — приют. Не скажу плохого. В приюте мне было хорошо. Но, находясь только среди русских, занимаясь в русской школе, я начала забывать родной язык. На мое горе, в нашей школе с пятого класса преподавали не немецкий, а французский язык. Я почему-то питала к этому языку непреодолимое отвращение. Затем я поступила в ремесленное училище и через два года стала портнихой. Тут началась война, я вспомнила слова матери: “ты — немка”, и у меня точно выросли крылья.
Уже улыбаясь, Эльза рассказала, как она приехала из Архангельска в Харьков, как для того, чтобы ее не задержали, она под чужой фамилией отправилась вместе с другими советскими женщинами рыть противотанковые рвы и как потом, когда советские войска отступили, она расцеловала первого увиденного ею солдата фюрера. С тех пор она живет и работает в Харькове.
— Конечно, уже под своей собственной фамилией, — добавила Эльза, усмехнувшись.
— А куда вы ездили? — поинтересовался Маурах.
— На родину. Я имею в виду то село, где я родилась. Видите ли, мне рекомендовали туда съездить,
— И свидетели нашлись? — удивился лейтенант.
— Представьте! Я встретила там человека, хорошо знающего нашу семью. Это тоже был в прошлом богатый крестьянин, но украинец. Некий Редька Панас Петрович. Этот Редька также был раскулачен, затем скрывался, а сейчас вернулся в село, и его выбрали старостой. Чудесный старик! Он встретил меня, как родную дочь. И, поверьте, плакал, вспоминая моего отца, дедушку…
— Карловка, Карловка… — морща лоб, произнес вдруг гестаповец, поглядывая на девушку, и потянулся к стоявшему у изголовья новенькому желтому портфелю. — Странно… Я что-то не припомню такого населенного пункта в этом районе. Посмотрим на карту.
Летчики с явным неодобрением и досадой покосились на обер-лейтенанта — что он пристает к девушке со своими вопросами. Настоящая ищейка. Им уже давно хотелось перевести разговор на более веселую тему.
— Вы не найдете на карте этого названия, господин обер-лейтенант, — мягко улыбнулась Эльза. — Ищите село Колхозное. Пятнадцать километров на юг от станции. Нашли? Это и есть Карловка: село переименовано в 1930 году, в момент коллективизации.
— Но правнучка Карла Неймана не повинна в этом… — с милой улыбкой произнес майор и, незаметно кивнув в сторону гестаповца, подмигнул Эльзе.
— Но ведь и господин обер-лейтенант тоже не виновен, — возразила девушка.
Маурах спрятал карту в портфель.
— Нашел Колхозное. Я просто хотел проверить свою память…
Эльза лукаво посмотрела на него.
— Будем откровенны, господин обер-лейтенант, вы не только проверяли свою память, вы, как это выразиться… немножко не поверили мне. Но, боже упаси, я не в обиде, это так естественно в вашем положении. — Лицо девушки вдруг стало серьезным, почти суровым. — Война еще не кончилась…
И, точно не договорив что-то важное, но и без слов понятное для ее собеседников, Эльза замолчала.
— Нет, я не имею никаких оснований… — блудливо ухмыльнувшись, начал было обер-лейтенант.
— Ну, и вы обнаружили что-либо из имущества дедушки? — бесцеремонно перебил его майор, обращаясь к девушке.
— Да, — ответила Эльза. — Сохранился дом. Там была школа. Сохранилось и здание водяной мельницы. Кроме того. Редька дал мне список крестьян, которые забрали наши вещи, инвентарь, скот, и пообещал после окончания войны заставить их полностью возместить причиненные мне убытки. Он написал свидетельское показание, подписанное еще тремя жителями села. Сейчас я вам покажу этот интересный документ…
Эльза, улыбаясь, не спеша расстегнула верхние крючки полушубка и засунула руку, собираясь достать документы. Вдруг лицо ее слегка побледнело и в глазах отразился испуг. Она торопливо расстегнула все крючки полушубка и стала шарить по подшитым изнутри полотняным карманам. Карманы были пусты.
Не произнося ни звука, Эльза поднялась и, закусив нижнюю губу, озадаченно посмотрела на офицеров, но так, точно в это мгновение их не было в купе.
— Что с вами? Что случилось? — всполошились майор и лейтенант.