Не открывая лица
Шрифт:
— Мамаша… — начал было Тарас, но старуха оборвала его.
— Какая я тебе мамаша? Тебя телком — и то грех назвать. Животное свою мать чувствует. А ты человек! Кормили тебя, учили, воспитывали. Кто? Советская власть Родина матерью была. А ты? Обрадовался фашистскому документу — две печати. Бесстыжие глаза твои!
Тарас уже успел подкрепиться. Преспокойно он встал из-за стола и, поглаживая живот рукой, сказал с веселой усмешкой:
— Спасибо за угощение, мамаша. Накормили, а теперь ругаете…
— Знала бы — не кормила, — кипятилась Петровна. — Картошки, и той пожалела бы для такого.
В хату вбежал испуганный Федько.
— Бабуля, полицай с солдатом к нашей хате идет.
— И солдат? — насторожился Тарас.
— Ага! От Оляны тоже два полицая вышли и на нашу хату все показывают.
— Дверь в сенцах закрыл? — спросила внука Петровна.
— Забоялся…
Петровна быстро вышла в сенцы. Тарас шагнул к двери и замер, прислушиваясь.
— Отпустил… — шептали его побелевшие губы. — Пожалел волк кобылу… Теперь — крышка!
В сенцах раздался стук в дверь. Тарас метнулся к столу и, схватив нож, спрятал его у себя за пазухой. Тут он увидел, что Федько испуганно наблюдает за ним. Тарас усмехнулся и подмигнул мальчику.
— Ты молчи, молчи Федько. Я тебе настоящую дудочку вырежу. Во, дудочку! Раз такое дело — с музыкой!
Послышался скрип отворяемой двери, шаги в сенцах. Тарас сел на солому и накинул на плечи ватник В хату вошли Петровна и полицейский с карабином на плече.
— Чего долго не открывала, старая? — недовольно, простуженным голосом спросил полицай у хозяйки. — Руки дрожат? — Он повернулся к Тарасу: — Собирайся!
— Вы до меня? — удивился хлопец. — Документ? Вот он!
— Собирайся, говорю!
— Так как же так, господин полицейский? — недоумевал Тарас. — Может, ошибка вышла? Только сегодня комендант в Ракитном меня отпустил и пропуск выдал. Вот, поглядите — все написано, две печати.
— А сейчас комендант тебя обратно к себе требует. Одевайся! Солдат ждет.
— Куда его, бедолаху, на ночь глядя, погоните в Ракитное? — вмешалась Петровна, сострадательно глядя на хлопца. — Сердца у вас нет.
— А ты помалкивай! — пригрозил полицай. — Заткну глотку.
— Это ничего, мамаша, — примирительно сказал Тарас, застегивая ватник и обвязываясь веревочкой. — Проверка… А как же! Господину полицейскому тоже по морозу ходить мало радости. Раз надо, так тут уж ничего не сделаешь.
— Теленок… — с сожалением пробормотала Петровна.
Пока Тарас одевал на себя мешок, старуха вытащила из печки сковороду с жареными подсолнухами, подошла к Тарасу и насыпала ему несколько горстей в карманы ватника.
— На дорогу.
— Что вы… — смущенно сказал хлопец. — Сами говорили, какой я… несознательный…
— Ничего, ничего, — сурово успокоила его Петровна. — Даром, что ли, я с тобой беседу проводила. Будешь дорогой семечками забавляться, вспомнишь старую, слова ее… может, и поумнеешь.
Многое вынес за последние дни Тарас. Пугали его виселицей, били, мучили голодом и холодом. Он знал, что жизнь его держится на тоненькой волосинке, и ко всему был готов. Но тут он не выдержал. Сейчас было другое — старая женщина, мать троих воинов, смотрела на него строго, печально и с надеждой. Она не теряла веры, что и у этого равнодушного хлопца, собирающегося добровольно отправиться в рабство к фашистам, проснется в сердце великая любовь к Родине и ненависть к врагу.
Лицо Тараса искривилось в мучительной судороге подавляемого рыдания. Он быстро наклонился и поцеловал руку старухе.
— Что ты? — выдернула руку удивленная Петровна. — Я не попадья — руки целовать. Слезы?
— Спасибо вам за все. Наша… великая мать, — все еще склонив голову, негромко, но твердо произнес Тарас. И, не давая насторожившемуся полицаю времени призадуматься и вникнуть в смысл этих слов, хлопец обычным своим тоном пояснил ему: — Эго, господин полицейский, они все учили, ьаставляли меня, как старших, а особенно, как родную мать уважать надо, почитать во всем… Пойдем, значит?
Словно из вежливости, Тарас хотел было пропустить полицейского вперед, но тот, сняв карабин, подтолкнул дулом подростка к двери.
— Вперед!
Это был опытный полицейский.
Как только полицейский и подросток вышли, Петровна подумала о том, что ей следовало бы дать бедному хлопцу хотя бы небольшой ломоть хлеба. Она начала шарить рукой по столу, разыскивая нож, и не находила.
— Где же он? Лежал ведь только что. Федько, Федько, ты нож взял? Давай сюда сейчас же.
— Не брал… — отводя глаза в сторону, сказал мальчик.
— Тьфу ты! — сердилась старуха. — Куда же он задевался? — Она снова взглянула на внука. — Ты взял, по глазам вижу. Говори!
— Н-не… — нерешительно сознался мальчик. — Это он за пазуху себе спрятал. Дудку, говорит, принесет.
Старуха всплеснула руками.
— Дурень, что же ты мне не сказал? Один нож в хате был, да и тот украли. Догоню! Я ему уши…
Поспешно одев платок и кожушок, старуха бросилась к дверям, но на пороге остановилась, пораженная еще не совсем ясной ей догадкой.
Она вспомнила, как выступили слезы на глазах хлопца, когда он целовал ей руку, его настойчивый совет спрятать и никому не показывать фотографии сыновей, его сдержанные, уклончивые ответы. Нет, не простой хлопец побывал в ее хате. И не спроста он захватил с собой нож. Нужен он был ему! Зачем? А это уж он сам знает…
Старуха подошла к внуку, и Федька увидел, что бабушка плачет. Но бабушка не стала ругать его, а ласково погладила по головке.
— Ничего, ничего, сынок, — сказала Петровна, глядя на дверь. — Это святой нож. Если бы знала — сама тебе в руки его вложила бы.