Не плакать

Сальвер Лидия

Отец, лишь на миг растерявшись, повторяет громче Aqu'i mando yo! И, указывая на дверь Y а quien no guste, fuera!^[36]

Он резко садится, чтобы не подвергать больше опасности свое равновесие, и добавляет величественно: Yo la revoluti'on me la pongo en el culo^[37].

После этого он умолкает, его затуманенный мозг не подсказывает ему больше подходящих к случаю слов.

Хосе встает, яростно оттолкнув стул.

Отец остается сидеть, как приклеенный к столу, который мешает ему покинуть опьянение, и неверным движением поднимает полную супа ложку, после опасных

колебаний все же достигающую цели. Монсе с матерью доедают ужин с бешено колотящимися сердцами и без единого слова.

Ненавижу этого фача, говорит Хосе Монсе, когда она приходит вслед за ним на кухню.

Монсе заливается смехом. Вспышки гнева Хосе в последние несколько дней ей как бальзам на сердце, она сама не знает почему.

Чтоб он сдох, говорит брат.

Не говори так, просит Монсе.

Свалю я отсюда, продолжает он, надо выбираться из этой крысиной норы.

Если ты уйдешь, папа тебя убьет, говорит Монсе.

Нацист, фыркает Хосе.

И Монсе снова заливается смехом.

Наутро Хосе снова в хорошем настроении,

Вы любите Иисуса, мама?

Что за вопрос! (Мать занята: месит тесто.)

А разве вам не говорили на уроках катехизиса, что он был атеистом? (Ему нравится ее дразнить.)

Сядь как следует, стул сломаешь, командует мать.

Разве кюре не говорил, например, Вы не можете служить Богу и деньгам?

Стул! — повторяет мать.

Это типичный анархистский лозунг.

Нет, ты все-таки сломаешь мне стул!

А не говорили вам, что Иисус был сторонником обобществления богатств и их справедливого распределения?

Пресвятая Богородица! — ахает мать, не говори глупостей!

Монсе заливается своим юным смехом.

Мать переводит взгляд с Хосе на Монсе, как бы требуя объяснения столь возмутительным словам и поведению.

И ты туда же! — негодует она, глядя на Монсе. — Да чем же я прогневила Господа Бога?

Хосе, твердо решив убедить мать, идет за Библией со светло-зеленым обрезом, что лежит в родительской спальне. Он читает вслух: Деяния святых апостолов. Глава 2. Общение верующих и взаимное служение. 44 — Все же верующие были вместе и имели общее. 45 — И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого^[38].

Хосе, торжествуя,

Ну?

Мать, в смятении,

Глупости.

Да это же написано черным по белому в Библии! — повышает голос Хосе. Написано, coco, прочтите.

Глупости, твердит мать, закаменев лицом.

Это Священная история, а вы говорите — глупости!

Хосе! — кричит мать со злостью, не в силах больше выносить богохульства.

Вот они каковы, католики! — Хосе, сияя, поворачивается к Монсе. Нет, настоящими католиками будем мы, мы создадим свободную коммуну, которая будет управлять бывшей собственностью буржуазии, я чувствую, что на меня возложена божественная миссия, продолжает он, усиленно изображая вдохновенный вид святой Терезы Младенца Иисуса.

Господи, помилуй, вздыхает мать, и что только приходится выслушивать!

Это называется революцией, весело отвечает Хосе.

Ты меня с ума сведешь, качает головой мать.

Оставь ее, вступается Монсе, не видишь разве, что ты ее напугал?

Если кто услышит, тебя посадят в тюрьму, стонет мать: она ничегошеньки

не понимает в зарождающихся идеях, которые клокочут в ее сыне, а акронимы вроде CNT и FAI для нее и вовсе темный лес, что-то опасное, заставляющее людей ссориться и драться друг с другом, y n'ada mas^[39].

Хосе громко хохочет.

Монсе тоже смеется.

Монсе сама не знает почему, но все речи брата, с тех пор как он вернулся из Леримы, злящие отца и тревожащие мать, ее наполняют радостью.

Ни Монсе, ни ее брат знать не знают о преступлениях, потрясенным свидетелем которых стал в Пальме Бернанос. Ибо Бернанос не может больше закрывать глаза на очевидное. И при всей его симпатии к прежней Фаланге (той, что была основана Примо де Риверой: иное дело Фаланга 36-го, которая пошла на поводу у генералов — «сеятелей зла»), к этой старой Фаланге, относившейся до войны с одинаковым презрением к армии, предавшей короля, и к духовенству, «искушенному в торгашестве и плутнях», в которую с энтузиазмом вступил его сын Ив, так вот, при всей его симпатии, он не может не признать факта: чистка, предпринятая националами с подлого благословения духовенства, слепа, догматична и близка к Террору.

Он еще не решается сказать это вслух.

Еще не решается сделать этот шаг.

Он знает, что, сделав его, придется идти до конца, и будь что будет. Эта перспектива терзает его душу. Но факты — упрямая вещь: всего пятьсот фалангистов насчитывалось в Пальме до pronunciamiento^[40], а теперь их «пятнадцать тысяч, благодаря бесстыдной вербовке, организованной военными» под руководством итальянского авантюриста, некоего Росси, сделавшего из Фаланги «вспомогательную полицию армии, на которую были возложены карательные меры».

И эта новая Фаланга 36-го терроризирует население Пальмы. Пример. Через несколько дней после государственного переворота двести жителей городка Манакора, признанных подозрительными, подняли с постели среди ночи, отвели группами на кладбище, расстреляли и сожгли тела скопом поодаль. Епископ-архиепископ Пальмы направил туда одного из своих присных, который, шлепая тяжелыми башмаками по крови, отпускал грехи между автоматными очередями, а затем начертал елеем на лбах убитых кресты, которые откроют перед ними врата небес. И Бернанос записал: «Отмечу только, что эта расправа с несчастными беззащитными людьми не вызвала ни слова осуждения, ни даже просто оговорки церковных властей, которые ограничились организацией процессий с благодарственными молебнами»^[41].

23 июля 1936-го Хосе отправляется на общее собрание, которое состоится в аюнтамьенто^[42]. Он настроен по-боевому. Это день X революции. Дело нешуточное.

Прежде он зашел за своим другом Хуаном, который живет в самом конце калье дель Сепулькро, крутой улочки, вот такой, говорит моя мать, сгибая руку в локте, косогор, говорю я, теперь ты придумываешь слова, улыбается мать, это слово ее позабавило.

Хосе с Хуаном подружились в Лериме, где они еще четырнадцатилетними пацанами нанимались каждое лето поденщиками и работали наравне со взрослыми. Там, в огромном поместье дона Тенорио, они открыли для себя анархистские идеи и с неописуемым восторгом приняли участие в создании сельскохозяйственной коммуны.