Не плакать

Сальвер Лидия

Ибо, хоть они никогда не признаются в этом открыто, им подозрителен Диего, приемный сын дона Хайме Бургоса Обергона и доньи Соль: никто не знает, где и кем был рожден этот ребенок, и отец, и мать молчат о его появлении, как будто бы стыдятся, а может быть, просто потому, что никто не осмеливается их спросить.

И в деревне, где можно безошибочно сказать, кто во что вырастет, исходя из родства (происхождение каждого под контролем и наблюдением), к нему из-за тайны его рождения все относятся с недоверием, порой даже с примесью враждебности.,

О том, кто произвел его на свет, давно ходят самые невероятные слухи, и молва связывает его покрытое мраком рождение с чем-то темным, недужным, а зачастую и позорным. Если верить последнему по дате слушку, Диего родился от связи — держитесь крепче — дона Хайме с Фило, местной дурочкой, что живет с матерью, той, которую все зовут Ла Бруха — Ведьма, в хижине на краю деревни.

Чем кормятся эти две женщины? Никто не знает.

Уж не платит ли им отступного дон Хайме, шепчет Макарио, сапожник, на ухо Кларе.

Вы хотите сказать, что, возмущается Клара.

Вы меня прекрасно поняли, хитро улыбается сапожник.

Он и?

Вот именно!

Господи Иисусе! Слыханное ли дело?

И, не слушая больше сапожника, она бежит скорее сообщить новость Консоль, которая через пять минут передаст ее Кармен, которая и т. д.

Все, разумеется, знают, что правды в этом нет ни на грош, все, включая тех, кто это повторяет. Всем известно, что Ведьмина дочь никогда не была брюхата, иначе это бы выплыло наружу, в маленькой деревушке такое событие не могло бы пройти незамеченным. Однако нелепая байка передается из уст в уста, находя слушателей, и все жители деревни смакуют ее, не веря ни единому слову, и добавляют пикантные и совсем уж неправдоподобные подробности, чем грязнее, тем лучше. Ты пойми, что в ту пору, говорит мне мать, сплетни заменяли телевидение, и деревенским жителям, стосковавшимся по романтике, чужие невзгоды и драмы давали пищу для страстей и мечтаний.

Но с событиями июля 36-го этот слушок заглох, ибо на повестке дня стоят вопросы куда более насущные. Теперь важно, безумно, отчаянно важно разделить людей на хороших и плохих по политическим ярлыкам. Главное — знать, кто из FAI^[25], кто из POUM^[26], кто из PCE^[27], а кто из Фаланги, ибо эта принадлежность перевесила отныне все остальное, сглаживая нюансы и противоречия внутри партий.

В Испании времен войны 36-го тонкости долой!

Поэтому главное теперь — что Диего вступил несколько месяцев назад в коммунистическую партию. К всеобщему изумлению.

О причинах этого поступка немало судачили и вдоволь насмеялись, представляя, какую мину, не иначе, состроила донья Пура, узнав, что ее племянник спелся с московскими чудовищами. Все терялись в догадках, разощряясь (говорит моя мать) в этой, как бы ты сказала, доморощенной психологии, на которую падки люди, лишенные элементарных развлечений.

Люди задавались вопросами: вступил ли Диего в партию с намерением противостоять отцу или чтобы защитить свои интересы. Была ли это попытка бегства из круга Бургосов, или жест был продиктован желанием любящего сына уберечь их от возможных преследований. Не таилась ли его глубинная побудительная причина именно в соперничестве с отцом, которого он хотел свергнуть с престола, одновременно защитив. Не нашел ли он в этом некую компенсацию за свое детство, о котором ничего не знали, но полагали, что оно было далеко не счастливым. Не было ли для него вступление в партию желанной возможностью возвыситься и снискать наконец приятие жителей деревни. Знал ли он сам причины этого вступления, и не крылась ли за его теперешним безапелляционным тоном некая внутренняя слабость. И не страх ли, что чистота его коммунистического идеала будет замарана буржуазным происхождением отца, заставлял его отстаивать свои идеи с такой твердокаменной непреклонностью.

Да, ибо теперь Диего, прежде нелюдим и молчальник, держит речи в кафе и повсюду властным тоном и с какой-то сдерживаемой яростью, да так, что все только диву даются. Он вещает. Красуется. Любуется собой, объясняя с робеспьеровским апломбом положение вещей в свете статей из «Мундо обреро». Он жадно глотал напыщенные газетные фразы. Проверял их действие в своей комнате перед зеркалом. Эти фразы показались ему верными и прекрасными. И смутные чаяния, волнующие его сердце, не нашли лучшего выражения.

Дон Хайме не узнает своего сына. И страдает от этого. Он видит в новоявленной агитации Диего и в его идолопоклонстве перед этим Сталиным горестный знак того, что его долгий труд духовного воспитания пошел прахом.

Впрочем, с тех пор как Диего вошел в приемную семью, он, кажется, только и думает, как бы ее огорчить, будто наказывает за что-то. Еще ребенком он был угрюмым, хмурым, отказывался наотрез от всех проявлений нежности, словно какая-то неведомая сила ему их запрещала.

И в отрочестве непостижимая злая обида живет в нем, какой-то безмолвный гнев, затаенная враждебность к вещам и людям, впору предположить, что нечто непоправимое случилось в его жизни, еще прежде чем он узнал взрослые страдания.

Его слова ранят. Он уже знает их силу. Из молодых, да ранний.

Но, не решаясь выплеснуть свою злость на отца, он обращает ее против мачехи, в глазах которой сразу угадал слабость, какой-то надлом. И ей достаточно сказать слово, чтобы он тотчас дал яростный отпор. Ты мне не мать, бросает он, полыхая безжалостным взглядом, на любое ее замечание.

У тебя нет на меня прав, говорит он ей недобрым голосом, если она задает ему вопрос, например, о кратных числах или спряжении глагола «быть».

А вынужденный терпеть ее поцелуи перед сном, он нарочито вытирает щеку, и тогда донья Соль кусает губы, чтобы не разрыдаться.

Это плохо кончится, не раз предсказывала Хустина (прислуга, которую донья Пура рассчитала якобы потому, что от нее пахло луком, а истинные причины ее увольнения по сей день неизвестны).

Донья Соль не смеет пожаловаться супругу на поведение мальчика, боясь еще усугубить этим его враждебность. Но маленький Диего неуклонно гнет свою линию и забирает все большую власть над мачехой. Дошло до того, что он, стоит ей к нему обратиться, говорит ей Помалкивай, или Заткнись, или Иди к черту, с той жестокостью, на которую способны дети.

Да что с тобой, мой маленький? — спрашивает донья Соль, глядя на него с мольбой.

Не называй меня маленьким! — орет Диего.

И донья Соль с побитым видом и дрожащими губами снова молчит, сдерживая рыдания.

Дон Хайме не видит или притворяется, будто не видит враждебности сына по отношению к его супруге. Зато он тревожится из-за его отнюдь не блестящих успехов в школе, но утешается мыслью, что со временем сын будет заниматься землями.

Диего, однако, не скрывал этого с малых лет: он ненавидит деревню. Ненавидит эту глухую дыру, удерживающую рекорд самой отсталой деревни в Испании, — он говорит это хриплым от злости голосом. Не желает он гнить здесь подобно всей этой деревенщине, не имея иных интересов в жизни, кроме цены на кило оливок, ущерба от града и запоздалой уборки картофеля. Не хочет походить на управляющего, который поливается по воскресеньям одеколоном, чтобы отбить запах навоза, и уж тем паче на Пеке, мажущегося бриллиантином, чтобы хоть волосами блестеть за неимением лучшего. Да и всех их он на дух не переносит, этих крестьян, которые видят в нем сеньорите, как сыр в масле катающегося, а ведь он-то наотрез отказывается быть папенькиным сынком, он-то только и хочет забыть своего папеньку, забыть свое рождение, забыть большую семью Бургос и жить иной судьбой, своей собственной.