Не плакать
Шрифт:
Сейчас им обоим по восемнадцать.
Оба родились в деревне, где все повторяется один в один до бесконечности, богатые в роскоши, бедные под гнетом; в тесном замкнутом мирке, где авторитет старейшин столь же неприкосновенен, сколь и достояние Бургосов, где судьба каждого предначертана с рождения, и никогда не происходит ничего, что хоть чуть-чуть повеяло бы надеждой, дыханием, жизнью.
Оба выросли в местечке, отрезанном от мира, где из транспорта есть лишь печальные ослики да два единственных в деревне автомобиля: старенький грузовичок отца Хуана, на котором тот ездит в город продавать овощи, и «Испано Суиза» дона
Оба трудились в этом неспешном, неспешном, неспешном, как шаг мула, мирке, где оливки собирают вручную, пашут сохой, а за водой ходят с кувшином к источнику.
Оба столкнулись с властью отцов, по традиции строгих, по традиции приверженцев воспитания ремнем, по традиции убежденных, что все должно оставаться как есть на веки вечные, и по традиции закрытых для диалога отца и сына, ибо отцовские речи следуют несокрушимой логике «это так, а не иначе», единственной им известной и единственно, по их мнению, верной.
И вот вдруг в Лериме обоим открылись посылы, диаметрально противоположные этой незыблемой картине мира, прежде в их понимании единственно возможной. Они узнали, что все может перевернуться вверх дном, встать с ног на голову, рассыпаться в прах. Что можно отринуть привычные речи — и мир не рухнет. Что можно сказать «нет» наглости, спеси, тирании, рабству, трусости. И все истребить, черт побери, все истребить, истребить все это убожество, так им ненавистное.
И бродящую в них жизненную силу манит к себе эта бурная волна, что сметает все на своем пути и пробуждает их желания.
Их несет на ее гребне, и они не противятся.
Они мечтают о бунтарских подвигах, о великих дерзаниях, о чем-то огромном и неведомом, что превзойдет размахом их жизнь и станет вехой в Истории. Они верят в революцию, в коренной переворот в умах и сердцах.
Они верят в эту сказку.
Они говорят, что знают теперь, где место их мужеству. Говорят, что им невыносимо и дальше держать свои желания за дверьми, como un paraguas en un pasillo[43]. Пусть отец зарубит это себе на носу! Конец страхам и отречениям!
!QUEREMOS VIVIR![44]
В большом зале Аюнтамьенто толпа, народу еще больше, чем на празднествах в Страстную неделю. Почти все мужчины деревни раньше времени ушли с полей, а некоторые, воздавая должное первому дню революции, облачились в воскресные одежды. Среди присутствующих крестьян некоторые, как отец Хосе, владеют клочками земли, большинство арендуют свои наделы у дона Хайме, а самые бедные у него батрачат.
Хосе и Хуан решительно пробиваются сквозь толпу; работая локтями и бросая направо и налево Con permiso[45], они ухитряются взобраться на трибуну.
Хосе берет слово.
Впервые в жизни.
Он произносит пышные библейские фразы, которые слышал в Лериме и читал в газете «Солидаридад обрера». Будем братьями, говорит он, разделим хлеб, объединим наши силы, создадим коммуну.
И все проникаются.
Он театрален. Романтичен до смерти. Un angel moreno ca'ido del cielo[46].
Мы не хотим больше, говорит он, жить под пятой собственников,
Гром аплодисментов.
— В Лериме, куда мы ушли в мае работать на cabr'ones, они, cabr'ones, уже почувствовали это на своей шкуре (смех в зале). Там ударили крепко, послали к чертям эксплуататоров и основали свободную коммуну. Мы можем сделать то же самое здесь. Кто нам мешает?
Крестьяне ликуют.
Хосе входит в раж. У вас отнимают то, что принадлежит вам по праву тружеников. Это несправедливо. Все знают, что это несправедливо.
Овация.
Разве достойно человека быть рабочей скотиной за несколько песет? Разве не может быть другой жизни? Разве не можем мы мыслить шире, а не думать только о том, чтобы оливки у нас были крупнее, чем у соседа?
Общий взрыв смеха.
В великие времена нужны великие действия, говорит он, повторяя то, что слышал в Лериме: Заберем назад земли, которые у нас украли, обобществим их и поделим.
Предложение встречено исступленным восторгом.
Один крестьянин поднимает палец и спрашивает с деланым простодушием:
А женщин тоже обобществим?
Новые взрывы смеха.
Всем весело, все рады.
Только группка вокруг отца Хосе, несколько его друзей — таких же мелких собственников, и группка вокруг Диего и двух его товарищей-коммунистов, похоже, не разделяют всеобщей эйфории. На губах Диего насмешливая улыбочка человека, провидящего раньше всех грядущее поражение.
Он решается заговорить.
Объявляет, что берет слово от имени тех, кто живет в реальной стране, y no en las nubes[48], не в облаках.
Он говорит, что решение обобществить земли слишком поспешно и может быть чревато пагубными последствиями.
Он говорит Mollo[49], говорит Благоразумие, говорит Общественный Порядок, говорит Реализм, говорит Выждать, говорит
Но его рыжим волосам, его белой коже, хрупким плечам и холодным словам трудно покорить сердца, и сейчас почти никто его не слушает.
Не дав ему времени изложить свои доводы, да куда он лезет, недоумок? Хосе перебивает его пылкой речью. Он предлагает не только конфисковать земли у самых богатых, но и сжечь все кадастровые книги и все бумаги о праве собственности, запалить большой костер, кто за?
Лес рук взмывает вверх.
Принято большинством голосов.
Бумаги о праве собственности будут сожжены 27-го на Церковной площади.
Все аплодируют. Ликуют. Обнимаются. Загорелись даже самые молчаливые. Меньше других разделявшие идеи Хосе, но вовремя понявшие, куда ветер дует, они тотчас переметнулись на его сторону и теперь говорят громче и жарче всех.