Не приведи меня в Кенгаракс
Шрифт:
Турусов постарался изобразить на лице нечто вроде благодарности за оказанное доверие. Он хотел выйти из этого старинного зданьица, выйти легко и без продолжения бессомненно интересного разговора.
— В котором часу прибудет состав? — по-деловому спросил он.
— Вероятно, уже прибыл. Но мы вас не торопим, у вас есть время до пяти утра, — мягко произнес товарищ Борис.
Турусов закинул на плечо вещмешок, в котором рядом с магнитофоном Смурова лежали две папки. Кивнул на прощанье.
На мгновение встретился взглядом с товарищем Алексеем, и вышел.
Туман уже опускался на город и его белое молоко колыхалось метрах в пяти от мостовой.
За сортировочной горкой на тупиковом пути стоял нужный Турусову состав. Турусов неспеша прошелся вдоль вагонов, цистерн и открытых платформ и вдруг сообразил, что перед ним тот самый состав, на котором он самыми невероятными маршрутами пересекал русскую землю. Он ускорил шаг и вдруг остановился перед коричневым товарным вагоном, на котором белой краской был выведен номер 112. Турусов откатил двери и забрался внутрь.
В дальнем углу все так же стоял ГРУЗ. Сопровождающий перестал чувствовать себя «бывшим» и облегченно вздохнул. Потом подошел к служебному купе и оцепенел: на нижней полке все также неподвижно лежал Радецкий. На впавших щеках выросла добротная рыжая борода.
Турусов приложил ухо к груди Радецкого и услышал едва различимые редкие удары сердца.
— Он умрет, не проснувшись! — взволнованно подумал Турусов, потряс напарника за плечи и удивился, насколько легким и бестелесным показался ему Радецкий. Он с легкостью усадил его, прислонил к стенке служебного купе. Нервно прошелся к грузу и обратно и, приняв окончательное решение, взвалил Радецкого на спину так, как когда-то в школе на уроках гражданской обороны учили выносить раненых, и с этой, показавшейся ему нетяжелой, ношей выбрался из вагона.
Бредя в густом тумане, Турусов все же почувствовал вес Радецкого, хотя тот и здорово похудел.
Обойдя сортировочную горку, Турусов прошел под хиленьким прожектором и свернул налево, туда, где начиналась улочка, ведущая в самый центр, к ратуше и базару. Уже идя по этой улочке, Турусов неожиданно наткнулся на военно-морской патруль. Они остановились друг напротив друга. Пожилой усатый мичман отдал команду одному из своих матросов, и тот натренированно прощупал Турусова.
— Оружия не обнаружено! — доложил матрос мичману.
Опешивший Турусов неподвижно застыл.
— Что вы здесь делаете в два часа ночи? — строго спросил начальник патруля.
— Мне нужна больница, — выдавил из себя Турусов. — Надо человека спасти…
Мичман заглянул за плечо Турусова.
— Пьяный?
— Он умирает! — выкрикнул сопровождающий.
Мичман приказал матросам помочь и они, разгрузив Турусова, поволокли Радецкого под руки, как в усмерть пьяного.
Больницу нашли быстро, на соседней улице. Дежурный врач, низенький еврей с побитым оспой лицом, долго осматривал Радецкого, придирчиво и скрупулезно, словно искал повод отказаться от приема такого пациента.
— Так что, вы говорите, у него за болезнь? — уже пятнадцатый раз спрашивал он Турусова.
— Летаргический сон, — сдержанно ответил тот.
— Ладно, — вздохнул врач. — Занесите его на третий этаж. У нас нет санитаров.
Хорошо, что патруль был рядом. Матросы охотно помогли дотащить Радецкого до третьего этажа и уложили его на раскладушку, выставленную в узком коридоре.
Дежурный врач записал фамилию Радецкого на медицинскую карточку и очень удивился, узнав, что у пациента нет адреса.
— Я наведаюсь на днях, — сказал на прощанье Турусов. — Постарайтесь его разбудить и спасти!
— Что будет в наших силах! — не очень уверенно пообещал врач.
Турусов без труда вернулся к стоящему в тупике составу, забрался в вагон и присел на полку Радецкого.
С Выборгом он был в рассчете.
Вещмешок здесь, а в нем самое ценное достояние Турусова: самодельный магнитофон Смурова и две папки.
Возвращаться в клуб собаководства нет нужды.
Ящик «ТПСБ-1755» стоит в другом углу вагона и на суд редколлегии истории по крайней мере в этот раз не попадет.
Турусов встал, вытащил из-под столика примус, поставил чайник на него и глянул в окошко, сквозь которое ничего видно не было.
— Скоро туман поднимется, — подумал Турусов. — И в путь. Только куда дальше?
Он подтащил к купе для сопровождающих «ТПСБ-1755», выложил на крышку ящика магнитофон, алюминиевую кружку, кусок рафинада.
— Остался я один… — думал Турусов и делалось ему страшно от своего одиночества, но это не был физический страх.
Турусов почувствовал на себе огромную ответственность за прошлое, и еще большую ответственность за настоящее, и понял он, что пришло время спасти историю от костра, пришло время уточнить маршрут состава, а завтра, быть может, появится и получатель груза, который не испугается всей тяжести этих ТПСБ, и крепко пожмет руку Турусову, и скажет:
— Ну вот мы наконец и доехали!
И будет искренне удивляться, почему за семьдесят лет состав преодолел такое короткое расстояние, но все равно будет счастлив и будет кричать прохожим: «Смотрите, что нам привезли! Идите сюда! Вы и не знали об этом!»
Потом Турусов задумался: а подойдут ли прохожие, и если подойдут, то не будут ли возмущаться и требовать, чтобы убрали с такой чистой улицы такие громоздкие и эстетически несовершенные ящики.
Вскипел чайник.
Турусов отодвинул магнитофон на край ящика и вдруг уловил ухом едва заметное шипение, доносившееся из самодельного аппарата. Турусов затаил дыхание и напряг слух в надежде услышать продолжение прерванного монолога инженера-конструктора физической лаборатории Смурова Александра Петровича. Но в возникшей тишине вагона по-прежнему звучало лишь едва различимое шипение.
— Может, он сейчас на запись работает? — мелькнула догадка.
Турусов собрался с мыслями.
— Если вы когда-нибудь услышите меня, Александр Петрович, — он склонился над магнитофоном и произносил слова медленно и четко, — то знайте, что я тоже был сопровождающим груза ТПСБ. Фамилию свою называть не буду. Не потому, что еще не знаю когда и кто станет получателем груза. Я не стремлюсь в историю, я даже еще не уверился окончательно в том, что настоящая объективная история существует, а если она все-таки существует, то чего она принесет больше: вреда или пользы — я не знаю. Без сомнения есть исторические моменты, способные поколебать веру человека в свое правильное и праведное прошлое, а там, где вера в лучшее прошлое ставится под сомнение, переоценке подлежит все, включая отношение к настоящему и будущему. Ведь практически мы строим этажи здания, яму под фундамент которого рыли наши деды, а сам фундамент укладывали отцы. Я не верю, что деды и отцы гнали брак, но нельзя не учитывать и того, что строительные материалы истории у наших поколений были различны, и если не признавать этого, то в один день по, казалось бы, самой безобидной причине, здание даст трещину. И только тогда забегают комиссии, и чиновники будут валить всю вину на тех, кто рыл яму и укладывал фундамент. И выяснится в конце концов, что фундамент строился совсем под другое здание, и что если теперь не снять лишние этажи и тщательно не продумать реконструкцию, то и стены рухнут. Я еще буду на маршруте, буду до тех пор, пока не потеряю веру в полезность своего дела. Но если же утрачу веру… ищите меня в Кенгараксе…