Не проходите мимо. Роман-фельетон
Шрифт:
Калинкин говорил, бурно жестикулируя. Все знаки препинания он ставил пальцем в воздухе.
— Мы эту живность ликвидировали еще в четвертой пятилетке! — и Прохор Калинкин поставил в воздухе восклицательный знак.
— Ну-ну, — фыркнул хозяин дома, — это ты уж, Прохор, хватил. Можно еще и у нас мух достать.
Калинкин задумался на мгновение и поставил в воздухе пальцем вопросительный знак. Потом пошелестел бородой и объявил:
— Верно! Можно! Трындычиха, вот кто вам нужен! Впрочем, я тоже в том направлении двигаюсь, так что могу проводить.
— А далеко
— Во-первых, она не наша, а сама по себе, единоличница, — сказал дед Прохор, аккуратно расставляя в воздухе запятые. — Выгнали ее из колхоза два года назад. Баба дошлая. Она за копейку любое безобразие совершить может. За медный пятак — и этак и так. А уж полтину — дугой спину… А ведь дело-то не в гроше, а в душе. Душа подороже гроша. Так я говорю?
— Ого, кого я бачу! Сдается, то старый знакомый, Умудренский! — сказал чей-то бас. — Каким ветром?
Умудренский увидел оператора Благушу. Рядом с ним стояла какая-то девушка.
— Здравствуйте, — прижав руку к сердцу, ответил Умудренский.
— А я, Прохор Матвеевич, умираю от нетерпения, — сказал Благуша. — Музей старого быта надо снимать. Мы с Надей шукали вас по всему селу.
— Я вот с гражданином занят был, — усмехнулся Калинкин. — У него дело большой важности — мух ловит. Для нужд промкооперации.
— Да я, собственно… — забормотал Умудренский. — Да я ничего… Промкооперация для меня самое дорогое…
— Вот оно, виднеется уже, Трындычихино гнездо, — махнул рукой Прохор Матвеевич, — трухлявый дом:, в конце улицы стоит… На одних проводах держится! Если бы не электрический шнур, так бы под землю и ушел!.. Этот дом приезжие часто с нашим колхозным музеем старого быта путают.
— Благодарю за хорошее отношение, — торопливо сказал Умудренский, — это для меня самое дорогое…
И фигура мухолова, похожая издали на контрабас, зашагала по улице.
— Деликатного обхождения человек, — сказал Прохор Матвеевич. — Уж доподлинно: такой мухи не обидит.
— У нас в Виннице говорят: «В потихонях чорт сидит», — откликнулся Благуша.
Прохор Матвеевич, Надя и Мартын неторопливо шли по дороге.
— У вас много еще странностей, — сказал Мартын. — Такой зажиточный колхоз, а деревня называется Горелово. Я слышал, что поблизости есть Неурожайка — и в ней самые добрые в области урожаи снимают…
— Да уже давно народ решил переименовать. Отправили в столицу все бумаги… Со дня на день ждем решения, — ответил Прохор Матвеевич и вдруг, крикнув: «Минуточку, ваше плодородие!» — бросился в ближайший дом.
— Это он агронома увидел, — сказала Надя. — Папа агрономов всегда зовет пышно — «ваше плодородие».
…Умудренский, наконец, отыскал Трындычиху.
На крыльце, отдуваясь, стояла великолепная по объему женщина. Воздух над ней струился, как над жаровней. Несметное количество каких-то шелковых и кисейных шуршащих кофточек было натянуто на толстуху, и от этого она смахивала на большую ожившую луковицу.
— Так что же вы будете покупать? —
— Меня интересует товар деликатный, — сказал Умудренский. — Для научно-популярных нужд. Мне рекомендовали к вам обратиться.
— Что ж, у Трындычихиной все имеется! — гордо повела плечом толстуха. — Что хочешь продам. Хватило бы у вас денег.
— Мне нужны мухи, — как можно мягче выговаривая слово «мухи», произнес Умудренский.
— Можно! — ничуть не удивилась торговка и распахнула дверь своей избенки.
Гул бессчетных мушиных стай обласкал слух Умудренского. Мухи сидели на потолке, на стенах. Умудренский, не задумываясь, протянул пятерку.
Выпросив у торговки лист бумаги, он свернул из него фунтик, затем зажмурил глаза и головой вперед, как в прорубь, кинулся в мушиный дом. Доски пола под его ногами заходили ходуном, запели на разные лады.
Наловив мух, Умудренский вышел из избы. Кулек в его руках жужжал, как мотор.
Когда Умудренский вернулся на место рыбной ловли, он уже не нашел там ни своего начальника, ни его компаньонов. Он побродил по берегу, заглядывая под каждый кустик, порядком продрог и, горячо проклиная любимое начальство, зашагал к шоссе.
Фельетон двадцать пятый. «Красногорское руно»
Виктор Викторович Протарзанов раскинул свой бивуак на вершине холма. Отсюда ясно были видны колонны овец, выходившие на съемочные рубежи. Со штативами наперевес бежали навстречу отарам операторы. Ассистенты торопливо взбирались на возвышенность, нервно передавали донесения и мчались назад с приказами кинокомандующего.
Протарзанов сидел на походном складном стульчике, положив одну ногу на барабан для сушения пленки. Лицо Виктора Викторовича болезненно морщилось. Он переживал острый приступ подагры. В такие минуты даже верный адъютант Гиндукушкин старался не попадаться мэтру на глаза. Подле шатра на пуфике томно возлежала Чита. Пес, рожденный и воспитанный в городе, впервые близко столкнулся с живой бараниной и был устрашен ее нецивилизованным видом.
Над съемочным плацем звучало жалобное овечье блеяние. Овцы и барашки, мобилизованные в соседних деревнях, никак не могли проникнуться значительностью момента. Они ежеминутно порывались бежать домой и кидали умоляющие взоры на своих владельцев, которые плотным кольцом окружили луг. Помощники режиссера, временно исполняющие обязанности чабанов, еле-еле справлялись с парнокопытными статистами.
Привлеченные редким зрелищем, сюда пришли рабочие Кожкомбината, окрестные колхозники и три пионерских лагеря с горнистами.