Не родись красивой...
Шрифт:
Полина Васильевна уложила Машу на кровать, будто в колыбель. Голову ее по привычке погрузила в подушку… И стала ласкать дочь, как это бывало в детстве. И объясняла, втолковывала, как это было тогда же:
— Ты пойми… Иносказаний юриспруденция не допускает. Их не положено путать со смыслом буквальным. Убить в переносном смысле — это одно, а убить буквально — совсем иное. — Митя это ей уже говорил. — И как бы человек ни был преступен и гадок, судить его можно за совершенное злодеяние. А если осудят за преступление несовершенное, следователь (прежде всего
— Я бы все равно показала Мите последнее письмо мужа. Но мне хотелось, чтобы сперва Парамошин люто намучился. Если суд его наказать не вправе, то должна была покарать я.
— Но страдать будет и Митя Смирнов. Еще как… Могут отобрать жалкую следовательскую зарплату. Что же останется? Костный туберкулез сестры и собственные недуги? — Полина Васильевна оборвала свои материнские ласки. — И сама ты будешь страдать: лжесвидетельство наказуемо. «Остерегайся парамошиных!» — завещал тебе муж. Парамошин сумеет доказать свою непричастность. Не забывай, с кем имеешь дело. Да и самосуд для тебя и для Мити был бы невыносим. В том смысле, что суд над самими собою.
— Мне уже все равно.
— Но я-то пока жива… — Полина Васильевна спохватилась: — И буду жить.
— Ты будешь жить, мамочка. Будешь…
Наткнувшись на опасность, которую она вначале не разглядела, Полина Васильевна продолжала говорить о Мите, а думала больше о дочери. Это было несправедливо, но она не могла преодолеть барьер материнской предвзятости:
— Тебе необходимо… ты обязана удержать следователя. Пока прокурор не санкционировал ордер на арест. Надо действовать. Не то… Арестуют Парамошина, а накажут вас. Ну посадят его в следственный изолятор, в этот филиал ада. Ты испытаешь недолгое удовлетворение. А затем? Надо успеть!
— Если Мите грозит такая опасность… Я не представляла себе! Думала: пусть убийца настрадается вдоволь, а после я покажу это письмо. Сейчас понимаю, осознаю. Я обязана искупить свой грех. Тоже смертный.
— Не смертный, но грех. И перед собой — в том числе.
— Успокойся, немедленно ему позвоню!
— Я пойду с тобою: хочу слышать своими ушами.
Между этажами, на лестничной клетке, был телефон-автомат.
— Ты звонишь домой или в следственное управление?
— В управление.
— Будь осмотрительна: там все прослушивается, — брезгливо предупредила Полина Васильевна.
Туда Маша еще не звонила ни разу. Но Митя предупреждал, что пробиться практически невозможно: «Впечатление такое, что весь город в объятиях преступности или добивается оправдания». А тут он сам взял трубку. «Потому что со мной мама, — подумала Маша. — Это ее токи, ее тревога».
— Дмитрий… — Она запнулась, не зная отчества. Он подсказал: Михайлович. — Дмитрий Михайлович, это свидетельница Беспалова. Не торопитесь, пожалуйста… У меня есть дополнительные факты. И показания.
— Тогда увидимся сегодня же. Как обычно. — Это означало, что он придет к ней домой. — Вас устраивает, Мария Андреевна?
— Устраивает.
Он не подделывался под казенность: разговаривал, не изменяя ни голосу, ни манере.
— Мы успели! — еще не повесив трубку, успокоила Маша Полину Васильевну. — Слава Богу…
На полэтажа им предстояло подняться вверх. Маша впервые увидела, как это маме сложно.
Прежде чем проститься, Полина Васильевна вновь отважилась преодолеть себя:
— После того как ты рассказала мне об этой беседе с «четвертым человеком в стране», я все время хочу задать тебе один странный вопрос. Ты не рассердишься?
— Рассержусь? На тебя?
— В каком часу приблизительно ты покинула тот кабинет?
— В три часа тридцать пять минут. И не приблизительно, а точно: там на каждом шагу часы.
— Потом ты выносила свой женский приговор Парамошину. А когда встретилась с мужем, чтобы собраться и поехать встречать Старый Новый год?
— Ровно в пять тридцать. Он сказал, что взволнован моим долгим отсутствием. И я для себя уточнила время.
— До полуночи, выходит, оставалось еще шесть с половиной часов?
«И я могла сообщить мужу о том, что все подозрения с него на следующий день будут сняты!» Эта мысль, как ни странно, явилась к Маше впервые. О чем угодно размышляла в связи с главной трагедией своей жизни. И неотступно в ее рассуждениях присутствовало «если бы»: «Если бы я не пошла к Шереметову… Если бы Петю Замошкина освободила, а с корреспондентами беседовать отказалась… Если бы вовремя стала проверять сахар в крови у мужа…» Но чаще всего она истязала себя другой мыслью: «Если бы я рассказала правду о маминой болезни, муж бы в такой ситуации одну меня не оставил. Ложь во спасение привела к гибели».
Если бы, если бы… Но это «если бы» не пришло в голову. Отчего? Как такое могло случиться? Ведь она не пряталась от своих просчетов, а ими себя истязала. Но не тем, который лежал на самой поверхности… Муж сказал, что за спасения не берет взяток, — и она помнила только это. Не смела оскорбить мужа в его собственных глазах?
Полина Васильевна увидела, что дочь бледнеет и близка к потере сознания. В страхе она попросила у дежурной сестры сильнодействующее лекарство.
— Что-то с вашей дочерью? — спросила сестра, знавшая, что по поводу себя самой Полина Васильевна никогда не била тревогу. — Что-нибудь еще? Укол? — сострадательно предложила она.
— Нет, я сама… — ответила Полина Васильевна.
Она больше доверяла своим, материнским, средствам воздействия.
— Слушай меня внимательно… Слушай! И верь каждому моему слову. Ты бы ничего не могла изменить! Главное в том, что он не хотел превратить тебя в поводыря. Не хотел слепоты и бессилья, бездействия. Сколько раз он повторял, что это ужасней смерти. Ты помнишь? А подлый слух все равно бы остался… Эхо парамошинского навета не заглохло бы. Следствие по приказу свою возню прекратило бы, а языки бы не прекратили. Им не прикажешь! Не стали бы повсюду объявлять: «Профессор Рускин ни в чем не виновен!»