Не родись красивой...
Шрифт:
С теми, кого дознания в следственном управлении могли бы унизить и кто унижения не заслуживал, Митя позволял себе расспрашивать в спокойной для них домашней обители. Подобное противоречило правилам, но Митя уверял, что то беседы, а не допросы. Он старался не затягивать своих расследований, так как учитывал, что и у других имеются нервы. В следственном управлении по этому поводу пожимали плечами: «Что с него взять? Псих ненормальный!»
Это стало его прозвищем, пытавшимся опровергнуть Машино утверждение, что сие — тавтология, ибо психи
У Мити Смирнова не было ни матери, ни отца: их расстреляли. У него не было отдельной квартиры… И не было одежды, которая бы в Машином присутствии его не смущала. А была сестра, опять невесть на сколько уложенная в постель костным туберкулезом. И как результат всего этого у него было повышенное кровяное давление. К тому же злокачественное.
«Повышенное внутриглазное… Повышенное кровяное… Злокачественная опухоль… Злокачественное давление… Не злое ли это качество нашей эпохи?» — ужаснулась Маша.
— Давят, — сказала даже благополучная Роза. А еще раньше сказал сам Митя.
— Как Полина Васильевна? — спросил он не сразу, чтобы не педалировать на еще одной беде, подбиравшейся к Машиному порогу.
— Положила маму в Онкологический центр. Вдруг свершится чудо?
— Говорят, надежда умирает последней. Она вообще не должна умирать… — Выдержав паузу, он спросил: — Все еще верит в сердечный приступ Алексея Борисовича?
— Мама и муж — самые мудрые люди, каких я встречала. Обманывать таких людей стыдно, но приходилось… и приходится ныне. Давайте, Митя, выпьем с вами… Иначе я, психиатр, могу стать собственной пациенткой.
— Давайте, — ради нее согласился он.
Маша, отличавшаяся, как и мама, хлебосольством и кулинарным волшебством, тут предложила в качестве закуски распечатанную пачку печенья, которое сама же называла «стройматериалом». И налила ему водки в рюмку… А себе — полстакана.
— Пусть чудо докажет мне, что оно существует.
На письменном столе осталась лишь одна фотография. Маша на морском берегу, а муж плывет к ней с поднятой из воды рукой, словно под парусом. На обратной стороне до наивности внятным детским почерком Алексея Борисовича было написано: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой».
— Бури сами его находили. А покоя он искал… И именно здесь, в нашем доме, — сказала Маша.
Митя изучал многоцветную фотографию: безупречную ясность неба и незамутненную синеву моря, белизну пены — краски их тогдашнего, уже скончавшегося, блаженства.
— Ну… а что с вами случилось в последние восемь дней? — спросила Маша, когда он достал и раскрыл очередную ученическую тетрадь. — Я думала, что вы решили отказаться от моего дела. И от меня лично.
Совсем отказаться от нее, вовсе ее не видеть он уже вряд ли сумел бы… если б и захотел.
— Что случилось? Гипертонический криз. Слава Богу, соседка вызвалась ухаживать за сестрой. Есть хорошие люди.
— Остались еще. Но сколько плохих. И чудовищных!
— Имеете в виду Парамошина?
— И
— Мы начали с той полуночи, с того Старого Нового года. И вот опять к ним подходим. Вы настоятельно хотели воссоздавать все по порядку… А я старался выполнить вашу просьбу.
— И выполнили ее.
— В канун Старого Нового года вы виделись с Парамошиным?
— Виделась.
Ответ заставил Митю, нервно дергаясь, нащупывать воротник сверхмодной рубашки, который был для него излишне просторен.
— И что он себе… позволил?
Она успокоила его:
— В мужском смысле ничего.
— А зачем, если не секрет, вы навестили его? И где?
— В его же больнице. Чтобы сказать, как его ненавижу.
— Он об этом разве не знал?
— Захотелось еще раз напомнить.
— А он? После того, как вы признались ему в ненависти?
— С бешено исказившейся физиономией заревел, как медведь… который когда-то прибил его деда. Заревел, зарычал…
Митя стенографировал.
— И что же именно он зарычал?
— Что изничтожит и убьет моего мужа.
— Изничтожит или убьет? — привычно уточнил Митя.
— Убьет! Сперва обещал прибить нас обоих, а потом — его одного. Чтобы я настрадалась… Так и сказал.
О встрече с «четвертым человеком в стране» она умолчала: ту возможность муж на прощанье вручил и доверил лишь ей.
— Бесцветный, невидимый яд, утверждаю, был подсыпан в стакан моего мужа заранее. Когда еще никого не было… Я ведь говорила, что Парамошин слонялся по пустому залу и подходил к нашему столику. Официант видел и подтвердил.
— Да, подтвердил. А бутылка шампанского: «От нашего стола — вашему. В знак покаяния»?
— То была маскировка. И еще один аргумент!
Митя захлопнул тетрадку.
— Три дня назад я, хоть и был болен, вызвал Парамошина.
— И что?
— Он пришел. И испугался. Смертельно… Осталось написать обвинительное заключение и попросить санкции прокурора.
— На что?
— На арест…
Она видела сквозь окно, как Митя вышел из парадного и, не зная, что она смотрит вслед, болезненно сжался, как от озноба. Чтобы поудобней уместиться в пальто, которое было ему узковато.
«Значит, три дня Парамошин уже терзается. Для убийцы этого мало. Он заслужил высшую меру испытаний… Самую высшую!» Маша никогда не отличалась жестокосердием. Так было впервые. Но и мстить за жизнь мужа ей тоже приходилось впервые.
На фоне мук, раздиравших Онкологический центр мольбами о милосердии и стиснувшими зубы мужеством и терпением, можно было достоверно определить цену суетности повседневных людских борений, недовольств, исхитрений. Все это страдальцы положили бы на алтарь исцеления не задумываясь. Но те, кому удавалось спастись, вскоре вновь и с прежнею одержимостью погружались в круговорот, в мельтешение суеты сует. И все-таки подлинный жизненный счет осознавался в том Центре точнее… Маша всякий раз осязала это, приходя к маме.