Не сказка о птице в неволе
Шрифт:
Китнисс первая протягивает мне ладошку, требуя поцелуй, который завершит церемонию и сделает нас мужем и женой. Повторяю за ней, выставляя вперед свою. Наши губы касаются раскрытых ладоней, после чего каждый сжимает руку в кулак.
«Пойманный поцелуй на счастье», – так говорил мой отец, когда рассказывал мне о таинстве брачного обряда.
Я пододвигаюсь к Китнисс, убирая в сторону корзину и прутья, и она раскрывает мне свои губы – первый поцелуй супругов. Тяну жену ближе к себе, отчего она оказывается почти сидящей
Как-то само собой выходит, что мы вытягиваемся в полный рост, ложась здесь же на одеяле, и обнявшись, наблюдаем за вечным танцем огня. Мне спокойно и тепло. Наверное, мое счастье именно такое – тихое и размеренное, когда время перестает существовать, когда даже поцелуи не важны: безмятежный зимний вечер у камина, проведенный в объятиях любимой.
***
Просыпаюсь от ощущения чужих пальцев на оголенной коже – лениво поднимаю веки, подглядывая, как рука Китнисс глядит мой живот, открывшийся из-под задравшейся рубахи.
Млею от удовольствия, позволяя ей расстегнуть все до единой пуговицы, и выдаю себя, когда урчу, стоит ее теплым губам коснуться моей груди. Китнисс не дергается и не сбегает, внимательно смотрит на меня, и, мне даже чудится, будто она боится, что я ее прогоню.
– Мне приятно, когда ты делаешь так.
Ее неуверенная улыбка кажется мне самой важной из всех. Ее губы касаются моей ключицы, шеи, добираются до приоткрытых губ. Плавлюсь от ее боязливой нежности, сдерживаю вспыхнувшую страсть, отвечая на поцелуй.
Очень медленно провожу рукой по ее шее, спине вдоль позвоночника, перехватываю инициативу и нависаю над Китнисс сверху. Подмечаю беспокойство, мелькнувшее в родных глазах.
– Все хорошо, Китнисс… – Целую ее подбородок, правую щеку. – Все хорошо…
Она ерзает подо мной, опуская руки по бокам. Оставляю влажные следы на ее плече, стягивая рукав платья ниже.
– Я хочу целовать каждый сантиметр твоего тела, хочу гладить тебя, хочу, чтобы тебе было приятно…
Она сдержанно кивает, хотя напряжение ее тела говорит лучше возможных слов: страх и зародыш желания борются между собой. Скольжу руками по ее плечам, спускаюсь к груди, пробираясь между ложбинками, и поглаживаю живот.
Китнисс прикрыла глаза, сжав в кулаках подол. Рисую пальцами круги на ее теле, шепчу нежные слова. Она дышит тревожно, но не пытается меня остановить. Она такая же тонкая, как тростинка, какой я помню ее с нашего первого раза… С той горько-сладкой ночи… Худенькая и гибкая, только живот стал чуть круглее: улыбаюсь, вспоминая количество выпечки, уплетенной Китнисс в последние недели.
Пробираюсь рукой к ее бедрам, поглаживаю их пальцами, осторожно приподнимая ткань платья. Неожиданно рука Китнисс ложится поверх моей и крепко сжимает, заставляя замереть. Она качает
Укладываюсь рядом, целуя в щеку.
– Я никогда не буду тебя принуждать, Китнисс, – шепчу ей на ухо, проводя пальцем вдоль ее руки вверх к плечу. – Ты мне веришь?
Она сглатывает, старается унять разбежавшееся сердцебиение. Неуверенно кивает, но я принимаю и это. Не тороплю.
В моем собственном теле пожар, но пусть это пламя горит и дальше: зарываюсь лицом в ее распущенные волосы, и Китнисс несмело сплетает наши пальцы. Мы вместе и теперь женаты. Время лечит любые раны, затянется и ее…
***
Китнисс резко отстраняется, выбираясь из моих объятий, и, прижав руку ко рту, бросается прочь из гостиной.
Беспокойно потираю глаза, осматриваясь. В окно льется ласковый свет нового дня, огонь в камине догорел, но дом еще не растерял свое уютное тепло.
Странный, почти булькающий звук, доносящийся с кухни, вызывает у меня тревогу. Следую за Китнисс, обнаруживая ее, склонившейся над раковиной. Ее рвет. Я не чувствую смущения, скорее беспокойство: мы ели одно и то же, но мой желудок не капризничает.
Жду, пока ей станет лучше, подаю полотенце, обмываю раковину.
Китнисс сидит на стуле, обреченно смотря на махровую ткань в руках. Присаживаюсь рядом.
– Ты отравилась?
Она неопределенно пожимает плечами.
– Может, тебе стоит прилечь? Тошнота пройдет, если…
Запинаюсь. Мысли приходят в беспокойное движение, когда я вспоминаю, что Китнисс в последнее время часто, бывало, выскальзывала из комнаты, торопясь в ванную. Я всегда считал, что она моется, списывал все на ее зацикленность на чистоте…
– Китнисс, тебя не первый раз рвет?
Она вскидывает на меня раздраженный взгляд, но все-таки кивает.
Слышу, как громче начинает биться мое сердце, предчувствуя беду. Картинка складывается, как паззл, и я сам не понимаю, почему не замечал этого раньше. Усилившийся аппетит, несвойственная Китнисс плаксивость, резкие перепады настроения и повторяющаяся тошнота. Округлившийся живот.
Прикусываю губы, не решаясь задать главный вопрос. Наша жизнь изменится до неузнаваемости, если ответ окажется утвердительным.
– Китнисс, мне неловко, но я должен спросить…
Она кивает, разрешая, но отходит к окну, открывая форточку: вдыхает свежий воздух, подавляя новый приступ.
– Когда у тебя последний раз были женские дни?
Китнисс резко оборачивается, смиряя меня возмущенным взглядом: ее щеки становятся пунцовыми от стыда, а брови недовольно сходятся на переносице.
– Когда, Китнисс?
Она не отвечает, но отводит взгляд. Я подмечаю, как румянец сменяется болезненной бледностью. Китнисс громко сглатывает, опуская удивленные глаза на свой живот.