Не снимая маску
Шрифт:
Он: «Ну, тогда так: вам, к вашей части тела, где губы, и к той, где две выпуклости сзади и спереди цвета первого свежего ноябрьского снега, идёт цвет квадрата Малевича».
Она: «А ваш костюм цвета взбитых сливок подчёркивает цвет космических дыр, которым обладает ваша кожа, и выделяет тот бугорок, который растёт прямо на глазах».
Эта трагическая история Евгения Ковида обошла тогда все телевизионные ток-шоу. Младшего Малахова, и младшей Соловьёвой, и внука Гордона, и младшей Симоньян-Кеосаян. Ковид стал мегапопулярной фигурой.
Путю и Тину Российский комитет по делам матери и ребёнка устроил в элитные ясли под патронажем Роскомнадзора, а потом – в элитную гимназию, куратором которой была Генеральная прокуратура.
Что касается Евгения Ивановича Ковида, то он стал сначала министром по национальным вопросам Великой Российской Земли, активно отстаивающим права «татуированных», а потом – первым президентом цвета жжёной кости.
История болезни
– Доктор, а почему вы мне не верите? Я вам говорила, что Ковид-19 уничтожу. Помните? Мы ещё поспорили с вами на мой домашний отпуск. А потом все вирусологи мира и эти гондоны с искусственным интеллектом ничего понять не могли. Мол, все, блять, в одночасье выздоровели. Это было год назад. В 2061-м.
Надо сказать, что в 2046 году ненормативная лексика была признана достоянием русской словесности и культуры в целом. Предметом гордости всех, для кого русский язык был родным.
Гордость – тема отдельная. Болезненная. Столетие Великой победы над фашизмом отметили бурно, по-фашистски, но как-то холодно. А вот тема: «русский мат – он для русских свят! Русский мат – не стесняйся его, как родной матери!» стала эмоциональной и яркой. В России не было семьи, которой мат не коснулся бы. Обсценную лексику преподавали в школе с первых классов. Грамматику, правильное произношение. Рассматривали ситуации, когда уместно и когда не уместно её применение. Проводились семинары, научные конференции на разные темы, связанные с русским матом. Например: «Хуй и его образ в русской архитектуре». Или «Психологические аспекты. Кто чаще меряется хуями», или «Блять – как междометие и блядь – как между этим и тем» ну и т. д.
Но я отвлёкся. Пациентка моя была явно в состоянии психомоторного возбуждения, но без очевидных расстройств мыслительного процесса.
– Вот, доктор, и в прошлое я легко могу переместиться. Например, в 2020-й. Но только с вами. Хотите?
– Да ну нахуй. Я там, в этом сраном 2020-м, жил. Это тебе, родившейся в 2042, интересно. А мне – нет. Год был полное говно!
Я вернулся к своей первой специальности в 2043-м. Мне как раз исполнилось девяносто. Я уже столько нарисовал картинок – и таких, и этаких. Они, как мне казалось, в каждом доме висели. Центры современного искусства были в каждом городе, деревне, селе. Впрочем, деревень и сёл не было, а центры современного искусства были. Заебало, короче, современное искусство. А тут обращение президента. Какого? Такого! В смысле того же.
– Господа психиатры, в наше нелёгкое время достатка, а также высокого уровня жизни стране, идущей в одиноче стве своим путём, требуется ваша помощь.
Ну, я быстро сдал тест на подтверждение профессии, благо психиатрия не меняется столетиями, и надел белый халат, который висел у меня в шкафу семьдесят лет, взял гранку – ключик такой четырёхгранный, психиатрический (не путать с трёхгранным железнодорожным) – и на службу.
– Хорошо, если ты такая всемогущая, почему не съебёшь ся из клиники этой в свой 2020-й, куда ты так рвёшься?
– Так я вас, Андрей Георгиевич, боюсь оставить одного тут, в 2062-м. Вас же за исчезновение пациента расстреляют нахуй. Вон доктора Вистельмана расстреляли вчера.
– Ладно, я подумаю.
Подошли два санитара.
– Доктор, вы совсем ебанулись? Хватит пиздеть с этой дурой и сопли жевать. Пошла в палату. Быстрей! А ты, – это мне, – гуманист, домой уёбывай. Сто семь лет, а такой долбоёб.
Санитары. Они главные. Их надо слушаться!
Попробовать что ли? Но не в 2020-й. А в какой тогда? – задумался я, выходя из палаты.
Стоял холодный ноябрь 2062 года. Серые облака ползли по земле и писали на неё. Только Кремль освещало собственное, Кремлёвское, солнце. Частные маленькие солнца освещали поместья мэров городов. А солнца чуть больше освещали приватные гектары губернаторов.
В пять часов утра я прошёл через проходную Главной Ордена Героического Труда Психиатрической Больницы номер 1 имени 26 Московских Санитаров. Нянечки зафиксировали, что я пришёл вовремя, минута в минуту, и предупредили меня, мол, надо на две минуты раньше приходить. Нехуя, типа, расслабляться. Сказали, что я рискую и что если опоздаю, то получу от медбратьев пиздюлей. Я поблагодарил их за любезное предупреждение.
Рабочий день в Одиноко Идущей Своим Особенным Путем России (ОИСОПР) начинался в пять утра и в пять вечера заканчивался.
Над входом в больницу круглосуточно бежали разноцветные светящиеся буквы:
Ты поработай, чтоб страна,
Ведь Родина твоя она,
Была сильней всех в мире стран,
И нехуй спать! Пораньше встань!
Работа ждёт тебя, старик!
Чтоб в пять утра ты был как штык!
Анзурат – так звали мою пациентку, что в переводе с таджикского значит «необыкновенная», – уже проснулась и даже заплела многочисленные косы.
– Ассалам Алейкум, Анзурат. Что ты смотришь?
– Алейкум Ассалам, доктор. «Я глазом своего ума» смотрю свои любимые «Непутёвые заметки», которые по-прежнему ведёт Дмитрий Крылов. Я учусь у него перемещаться. Он в пространстве, я во времени.
– Да, мне кажется, Крылов и во времени неплохо перемещается?
В палату вошёл санитар:
– Доброе утро, дуры. И вам, Айболит хуев, – это мне, – доброго времечка суточек желаю, – и он громко захохотал, испортив, выходя из палаты, воздух.