Не страшись урагана любви

Джонс Джеймс

На самом деле он не знал, это ли овладевшее им состояние было причиной хорошего настроения, или тонкий запах, струившийся из-под гладко выбритых подмышек Лаки. Может быть, и то, и другое вместе взятое. У нее была способность как-то спокойно, без нажима заставить мужчину чувствовать себя более мужчиной, более мужчиной даже, чем он обычно сам о себе думал. Как бы там ни было, он был мужчиной, полным жизненных сил, сверхчувственным, почти всемогущим, нежным и, благодаря этому, способным сегодня великолепно все устроить. Он естественно и чудесно лгал о себе, о жизни, о работе, обо всем, в чем не было уныния, страха и отчаяния, а сегодня таким было все.

Позднее он должен был с нервным содроганием вспомнить,

что если бы тот день был другим, иным, то все остальное тоже могло быть иным, а он мог никогда по-настоящему не узнать ее.

Ее пьеса не была чем-то исключительным, и он с грубоватой честностью сказал об этом. Потом выяснилось, что она переписывает ее, чтобы отделать диалоги под Хемингуэя; он читал и переписанное. Когда он попросил первый вариант, оказалось, что он лучше, но все равно недостаточно хорош, он так и сказал. Было несколько прекрасных идей и две значительных сцены в первом акте. Стыдно сказать, но он не смог дочитать. Большей частью из-за стиля и той крайней степени самосознания, к которому так склонны дилетанты и которое проникало повсюду. Но он не мог по-настоящему думать обо всем этом или волноваться из-за пьесы. Настолько он был увлечен и восхищен ею и тем, что она просто рядом с ним.

Позднее он заметил, что пока они говорили, она спокойно и без обиды собрала бумаги и унесла.

Его снова потрясла ее красота, она смела его, как яростный летний шторм. В момент, когда он вошел, на ней был тесный пушистый белый свитер поверх чудесных грудок и тесные коричневые брюки, четко обрисовывающие попку и все остальное. Нельзя было поверить, что бывает такая невероятно круглая, с узкой талией и высокими бедрами попка. Большей частью он почти не сознавал, что говорит, но, кажется, все шло нормально. Наконец, они пошли к П.Дж. Кларку пообедать бутербродами и пивом, и именно там это произошло.

Грант дружил со всеми официантами и другими парнями, работавшими у Кларка, а также с хозяином Дэнни, потому что и здесь он частенько околачивался и по-холостяцки выпивал, и все они приветствовали его. Но это не могло помочь. Еще две-три пары сидело за столиками в мрачной задней комнате, все были поглощены самими собой, а это как-то сближало, делало взаимоотношения более точными, чем дома или на улице. Иногда такое случается. Во всяком случае, за бутербродами и двумя высокими пивными кружками (Грант добавил сюда и большую чашку перца чили) они неожиданно почувствовали симпатию друг к другу — связанная пара рядом с другими парами, — и оба сочли, что это им нравится.

Грант был так разговорчив, что едва не пропустил свидания на коктейле, и вынужден был оставить ее у Кларка и взять такси. Он говорил о себе с такой свежестью, какая приходит только с новой девушкой. Все, что он так долго хотел рассказать о себе кому-нибудь и что раньше было невероятно трудно, получалось само собой. Он говорил о своей жизни, о новой пьесе, о предыдущих пьесах, вообще о работе, о современниках и их работах. Он говорил даже о своих стремлениях, а когда упоминал о Кэрол Эбернати и Ханте, рассказывая о своем образе жизни, то всегда называл ее приемной матерью, «Что это за женщина Кэрол Эбернати? — как-то спросила Лаки, озорно сверкнув глазами. — Вы ее любовник?» — «Вы шутите? — сказал он. — Она уже в возрасте, почти как мать. На самом деле».

Но все остальное было чистой правдой. И теплые глаза Лаки следили за каждым жестом его взволнованных признаний и становились все теплее. Когда он в какой-то момент положил свою руку на ее, чтобы подчеркнуть какую-то фразу, а затем убрал ее, она свою не отодвинула. Два дня тому назад он не смог бы так разговаривать пи с одной девушкой. Он бы краснел и кашлял.

Позднее он удивлялся этому неожиданному хлещущему потоку честности и свежести. Как будто все было спрятано за какой-то плотиной и ждало ключа, чтобы открыть шлюзовые

ворота и выплеснуть все наружу. Так что, в конце концов, он вовсе не потерял способности быть свежим и подлинным. Он решил, что это должно, обязано быть, серьезной связью с новой девушкой не одноразового пользования, и в то же время это должны быть взаимоотношения, когда ни один из них не связан, не влюблен в другого. Иначе это поза, игра с обеих сторон, лишенная подлинной свежести и делающая их банальными и бесплодными. Это тоже у него бывало. Но тогда... Что за черт? Он все еще не понимал, что происходит. Он не собирался жениться на этой девушке, Лаки Виденди.

Именно Лаки заставила его вспомнить о времени, упомянув о коктейле. На улице было только одно такси, и она заставила его взять машину. Она прекрасно доберется сама. Уносясь от нее, стоявшей там со своими красивыми широкими плечами, Грант едва смог перенести это. Если б это была какая-то другая женщина, а не секретарша продюсера, славная малышка, он бы вернулся. Но все, что он мог сделать, это высунуть голову в окно и, размахивая рукой, прокричать: «Я позвоню завтра! Я позвоню завтра!» — и смотреть, обернувшись, на девушку, стоявшую там, влюбленную в него. Или вскоре так будет. Это читалось у нее на лице. Какое у нее тело и какая в ней сладость!

Полуденное чудо оставалось с ним остаток дня и вечер, освещая все дивным светом. Каким-то особым, странным образом, еще до того, как это даже началось, он предчувствовал, что это будет любовь Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард, о которой он всегда мечтал. Он будет здесь еще две-три недели до отъезда в Индианаполис и на Ямайку, и он собирался так провести с ней время, как немногие девушки в этом городе даже могут мечтать. А после этого, ну... она останется здесь, и каждый раз, когда он будет приезжать сюда, он будет ее находить и начинать все с того момента, когда они расстались. Может, он сумеет приезжать чаще, чем в последние несколько лет?

Грант был так счастлив, что даже мысль о «любовнице» не смогла породить ощущения пустоты дольше, чем на мгновение.

Особенность сегодняшнего вечера была в том, что секретарша продюсера, ранее несколько раз отказывавшая ему, сейчас, после коктейлей, ужина и шоу, ощущая его озабоченность и равнодушие, буквально выложила себя на тарелочке.

Казалось, сейчас с ним не может произойти ничего плохого. А наутро, уже в отеле, он, религиозно очищая себя от малейших признаков прошедшей ночи, еще до звонка Лаки услышал телефонный звонок. Он, не раздумывая, схватил трубку и ответил, даже не обтеревшись полотенцем. И в результате, охваченный паникой, болью в желудке, покрывшись гусиными пупырышками, истекая потом, заструившимся по голым бокам от подмышек, он должен был выслушать резкую, сердитую, сварливую десятиминутную лекцию Кэрол Эбернати из Майами по поводу нью-йоркских девок.

Грант несколько раз колебался, не бросить ли трубку, но не смог заставить себя сделать явный прощальный жест. Естественно, сквозь панику просачивалась вина, и он снова рассердился на нее. Но под всей этой старой дрянью, глубоко внутри него, возникла новая непоколебимая решимость. Абсолютно эгоистично, неважно, обижает это кого-то или нет, разрушает что-то или нет, он собирался повеселиться.

— Я точно знаю, что с тобой, мерзавцем, происходит, — ясно и четко сказал голос Кэрол, связь была такой отличной, будто она сидела в соседней комнате. Грант невероятно обрадовался, что это не так. — Ты нашел какую-то мяконькую похотливую писюшку, которая говорит, какой ты чудесный, какой у тебя великий ум, какой ты великий любовник, какой великий талант, какой великий мужчина!И ты это лакаешь. Мочалка, которая даже не глянула бы на тебя, пока я не сделала тебя богатым и знаменитым. Именно это ты всегда и делаешь. Всегда уходишь. Ты робкий бабник!