Не страшись урагана любви

Джонс Джеймс

— Что она сказала?

— Она сказала, что ей очень не повезло, потому что ты выглядишь адски хорошо, чтобы переспать с ней, — сказал Бонхэм, и Грант едва не передумал. Но он не пошел. Не мог.

Он глядел, как они втискиваются в побитый старый пикап. Оттуда из темноты доносился громкий веселый смех. Он пошел искать такси и попросил шофера высадить его у начала дороги на виллу.

Еще четверть мили вверх, к дому, среди буйных пышных зарослей особых и редких тропических растений и деревьев, которые коллекционировали Эвелин и Поль де Блистейны. Грант медленно шел под горячим, душным тропическим небом, вдыхая мимолетные — мимолетные, потому что слишком сильные —

запахи цветов и думая, в основном, о своем первом погружении. Чем ближе была дверь, тем больше восторг переходил в уныние. Он включил только ночник. В своей комнате он разделся догола, сделал крепкий коктейль в маленьком угловом баре и залез с ним в кровать.

Едва он выключил свет, дверь тихо отворилась и вошла любовница, его «любовница», колышащаяся белая тень в темноте. Он хотел было сказать что-нибудь типа: «Привет, леди Макбет», — но удержался. В воображении образ всегда был черным: черная драпировка, черная мантилья, затемненное лицо, черное колыхание, перст указующий. Чернота церкви, чернота религии, чернота вины. Конечно, если б образ сейчас был черным, то он не увидел бы его в темноте. Или увидел бы?

— Ты сучий сын, — прошептала она.

Грант закрыл глаза.

— Я сегодня впервые нырял.

— Ты знаешь, что ты сделал со мной? С нами?

— Я сказал, что сегодня впервые нырял. В море.

— Эвелин в ярости.

— Не смеши меня.

Она села на край кровати и понюхала.

— Еще и пьяный!

— Не пьяный. Просто хорошо. Я не говорил тебе, что сегодня впервые нырял?

— До двух тридцати ночи?— Тон был безобразным.

— Мы поздно вышли. К рифу у аэропорта. Когда мы вернулись, зашли выпить. И поесть. И поговорить о нырянии. Я забыл о времени.

— До двух тридцати ночи? — Тон еще безобразнее.

— Я хотел поговорить о нырянии.

— Я не знаю, что с тобой, — сказал безобразный голос. — Но что-то происходит. Во всяком случае, мне это не нравится. И я не обязана все это выносить и не буду. Наверно, есть какая-то шлюха, свинья, какая-то потаскуха, которую ты, должно быть, подцепил в Нью-Йорке? Не так ли?

Какую-то секунду Грант раздумывал: не сказать ли. Но смолчал.

— Должно быть, так. Всегда так, — сказал голос. В нем не было прощения, никакого прощения. — Потому что именно так ты всегда делаешь. Каждый раз так. Находится какая-то тепложопая шлюшка, которая хочет тебя взять за то, что у тебя есть. За то, что Япомогла тебе заработать.

Грант не ответил. Рядом с ним давление ее зада на постель исчезло. Послышался шелест одежды. Раздавшийся голос был резким, скрипучим, громко скрежещущим, хотя это все еще был шепот.

— Доброе стремление вырабатывается, оно характерно для жизни Мастеров (мастеров своей судьбы) под руководством Мастера Мудрости. СТРЕМЛЕНИЕ К ДОБРУ развивается и понимается среди еще больших достижений и связано с Целью. ДОБРОЕ СТРЕМЛЕНИЕимеет образ. Стремление к Добру. Потомуже появляется Озарение.

Грант все еще молчал.

— Ты знаешь это не хуже меня, — сухо сказала она. — Я научила тебя всему, что сама знаю. — На пол шлепнулись тапочки. Затем она, обнаженная, залезла в двуспальную кровать под простыню и легла рядом, прямая, как палка. Она лежала, напряженная, как луковая тетива, и ждала, что он ее трахнет.

Грант не знал, сумеет ли. Он допил в тишине. Наконец, жалостливое и ужасно болезненное ощущение того, что ей неприятней будет, если он ничего не сделает, плюс неясное моральное обязательство — он сам понимал,

как это смешно, — плюс факт, что она — женщина, — все это пришло на помощь. Господи, прости меня, подумал он о новой девушке в Нью-Йорке, тыпрости меня. Он неласково пощупал ей промежность, чтобы слегка помочь себе. Руки она закинула за голову и не шевелилась. Он закатился на нее, воткнул и качал, пока не кончил. Как всегда, ног она не подняла и не двинулась.

Когда он засыпал, он снова услышал шелест одежды. Она надевала рубашку и халат, затем дверь тихо закрылась.

Разбуженный этим, он потерял сон, долго глядел в потолок и думал о Нью-Йорке.

2

Он приехал туда между Рождеством и Новым годом, так что праздничное питье уже началось и шло полным ходом в каждом баре на Третьей Авеню и в коктейль-холлах Ист-Сайда. Шел снег, когда он ехал в поезде через Огайо и Пенсильванию, снег шел и над Манхеттеном, когда поезд из родного Индианаполиса въехал на Центральный вокзал. В шесть вечера было уже темно, повсюду сверкали рождественские огни, и люди торопились на Центральный вокзал, чтобы ехать домой, или бегали в слякоти по улицам в отчаянных поисках такси. Этот особенный день всколыхнул в нем все самые ужасные чувства по отношению к Манхеттену, все самые бешеные, самые ненавистные воспоминания о нем. На вокзале он взял такси и поехал на квартиру, которую он снял в Нью-Вестоне, на углу Сорок девятой и Мэдисон.

Странно, как позднее, в феврале, на Ямайке, вскоре после того дня в декабре, всепрежние воспоминания о Нью-Йорке — за все тринадцать лет знакомства с ним — оказались связанными с новой девушкой, которую он встретил, — с Лаки. Все, что случилось с ним в этом городе, эмоционально перестроилось в его памяти и включило в себя образ смеющейся двадцатисемилетней сирены из верхнего Нью-Йорка по имени Лаки Виденди.

В свои тридцать шесть лет ему должно быть стыдно даже просто употреблять такие фразы. Но он думал о ней именно так. Лючия Анжелина Елена Виденди. Даже память о пустых и искореженных днях, проведенных в Нью-Йорке сразу после войны, теперь, казалось, включала ее сверкающий образ, делающий воспоминания менее мрачными, менее ужасными, чем это было на самом деле. Но он ее раньше ведь не встречал.

Он не встречал ее до 10 января — зато встречал некоторых других. Но эти другие...

В течение девяти лет со времени своего первого большого успеха у Гранта было нормальное для знаменитого человека окружение. Особенно, когда он приезжал в Нью-Йорк. В щебечущих стайках девушек (он узнал это позднее, от Лаки, которая всех их знала) о нем говорили на тайных обеденных встречах не только как об очень хорошем гуляке и неплохом любовнике, но и как о человеке, который не хочет запутываться в силках, а потому иногда прикидывается очень утомленным. Он, кроме того, был последним неженатым писателем.

Но подлинным бедствием для него, и сам Грант это понимал, было жуткое изламывающее одиночество, «страсти», которые он испытывал, когда рядом не было девушки, и которые превращали его в гонимого хлыстом коня. И они не только не уменьшались, а наоборот, увеличивались, когда он, пресыщенный, но неудовлетворенный, впадал в забытье рядом с одной из них, ощущая на губах восхитительные запахи женской страсти. На самом деле, они не дали бы за него и ломаного гроша. Как и он за них. Вот что было для него подлинным бедствием. А также чувство ответственности за любовницу. Он не хотел обижать ее. Как бы смешно это ни выглядело.