Не святой

Риа Уайльд

Люди говорили мне, что я не могла помнить этого, по крайней мере, не в таких ярких деталях, и все же я помнила каждую минуту того дня. Те звуки отличались от звуков удушья и кашля, криков и плача. Смех до сих пор время от времени раздается в моей голове, это был такой странный звук для моих маленьких ушей, но только сейчас я поняла, что это была радость, тогда я не имела представления, что он означает. В то время в своей невинной головке я полагала, что другие дети, которые кричали от счастья, испытывают боль. Наверное, когда-то в очень раннем детстве я смеялась, но не тогда и уж точно не после этого.

Я сидела в углу комнаты, пока

другие дети прыгали, кричали и бегали, а я наблюдала. Другие дети, там были другие дети, такие же, как я. Но они совсем не были похожи на меня. Теперь я это понимаю.

Единственная причина, по которой я оказалась в этом классе с учителями и детьми моего возраста, заключалась в том, что моя мама получила какой-то городской чек, который покрывал расходы. После первой недели мне стало легче.

Учителя, такие добрые на вид и нежные на ощупь, выманивали меня из моего укрытия в углу, пока им не удалось усадить меня за стол с другой маленькой девочкой. Она была в очках и с веснушками по всему лицу. Большие голубые глаза и длинные хвостики — это все, что я могла о ней вспомнить. Как ее звали, я уже не помню.

Перед нами обеими положили по листу абсолютно белой бумаги, поставили посередине горшочек с карандашами и сказали рисовать.

Девочка сразу же принялась за дело: ее маленькая рука нырнула в горшочек с цветными карандашами и достала зеленый, а я просто уставилась на нее. Я наблюдала за ней, пока она царапала по бумаге, и была заворожена тем, как цвет появляется на бумаге из того, что я считала просто палочкой смешной формы. Мой взгляд остановился на горшке, на радуге цветов, и я выбрала оранжевый. Он странно ощущался в моей руке, как будто мои пальцы просто не могли его правильно держать. Он выскальзывал, падал и скатывался со стола больше раз, чем я могла сосчитать, но в конце концов мне удалось взять его в руки, и я приложила его кончик к бумаге. И я провела им по бумаге. Я не нарисовала ничего, кроме цветных линий и странных фигур, но я делала впервые за свои очень короткие четыре года жизни.

Мне было хорошо.

Мне понравилось.

И на следующий день, когда мама привела меня туда, даже не дождавшись, пока я зайду внутрь, я взяла другой карандаш и продолжила. Я продолжала это делать каждый день, пока у меня не накопилась целая гора бумаги с моими рисунками. Я перешла от рисования линий и фигур к рисованию цветов и зданий, все это было так хорошо, как только может быть у ребенка, но я рисовала глазами, видела перед собой картинки, училась, обретала уверенность в работе с карандашом, с цветом и бумагой.

Ощущение освобождения. Как будто вся моя энергия устремлялась к этому простому белому листу, лежащему передо мной.

И по мере того как я росла, я продолжала рисовать, всю младшую и среднюю школу, а затем и среднюю школу, где я могла изучать искусство и совершенствовать свое мастерство под руководством других людей, обладавших огромным талантом в этом деле. Именно там я обнаружила свою любовь к моде.

Я смотрела передачу за передачей, документальные фильмы, читала книги. Мне нравились детали, стиль и то, что это не просто рисунок, это часть тебя, то, что тебе нравится, то, что ты воспринимаешь и превращаешь в красивые платья, юбки и туфли. Я хотела поступить в колледж.

Конечно, это было только мечтой. Для такой, как я, это никогда не было реальностью.

Я знала это задолго до смерти матери и еще долго после, но горькое разочарование навсегда осталось на

моем языке.

Прошло уже немало времени с тех пор, как я взяла в руки карандаш и приступила к рисованию. Я сомневалась, что можно потерять сноровку, но, глядя на свои пальцы, это только подтверждалось. Я не могла представить себе бальных платьев и нижнего белья. В последний раз вдохновение посетило меня, когда я была еще беременна Линкольном, после того как я сбежала от отчима и начала самостоятельную жизнь. У меня было не так много, но я была свободна, и этого было достаточно. Я создавала рисунок за рисунком, читала и смотрела, как люди оживляют их с помощью иголок и ткани, и хотела научиться этому искусству дальше или даже найти кого-то, кто бы занимался этим вместе со мной. Но тут родился Линкольн, и сокрушительная реальность моей жизни снова обрушилась на мои плечи.

Я не была свободна.

Никогда не была свободна.

Не прошло и недели после появления на свет моего сына, как отчим снова стал появляться и требовать от меня, я боролась, и в тот раз я победила. Но это был не последний раз. Это случалось часто, и каждый раз я боролась.

Это была моя жизнь.

Постоянная борьба и бегство. Я пыталась уберечь своего сына, борясь с прошлым, которое тянуло меня назад, и поэтому вдохновение творить отталкивалось от меня, а потом еще дальше, пока не превратилось в пятнышко в море хаоса.

У меня не было на это времени. Не было времени на то, что мне нравилось, когда я постоянно боролась за выживание для себя и своего сына.

Быть матерью-одиночкой — это сложно. Это не объятия, не хихиканье и не счастливая жизнь. Это работа, тяжелая работа, это борьба изо дня в день за то, чтобы на столе была еда, а в доме было тепло. Я готова умереть за своего сына, но бывали ночи, одинокие, бурные ночи, когда я хотела, чтобы этого никогда не случилось.

Если это делало меня ужасной матерью, то я должна была смириться с этим. Но эти ночи всегда проходили, эти мысли переставали существовать в тот момент, когда я видела лицо своего сына, видела эти большие ореховые глаза и копну темных волос, и когда он улыбался, мир словно переставал вращаться вокруг меня, потому что он был в моих руках.

Я никогда не жалела о Линкольне, ни капли, но мне часто хотелось дать ему больше.

Он заслуживал этого, по крайней мере.

Он зашевелился в моих руках, пока я лежала на кровати, прижимая его к себе. Этого движения достаточно, чтобы вывести меня из задумчивости, из воспоминаний прошлого и вернуть в настоящее. Медленно открываются его глаза, вяло хлопая большими черными ресницами, когда он фокусирует взгляд на моем лице.

— Привет, мой драгоценный мальчик, — улыбаюсь я.

На его щеках мгновенно появляются ямочки, и он сонно лепечет.

Прошла уже большая часть дня, и почти наступило время ужина и купания. Мне не следовало позволять ему спать так поздно, но он уже так вырос, что моменты, когда я могла просто обнять его, становились все реже и реже.

Я буду разбираться с последствиями этого решения, когда буду бороться с ним за сон в три часа ночи.

— Может, нам найти какую-нибудь еду? — спросила я с повышенным, но больше тихим голосом.

Сегодня меня никто не беспокоил. Никто не стучал в дверь и не врывался в дом, не было нежелательных визитов мужа. Это нервировало, но не было нежеланным. Я, по крайней мере, ожидала, что Камилла потребует побыть с внуком, но даже она оставила меня в покое.