Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг.

Евтушенко Евгений Александрович

Евгений Яшнов (1881–1946)

(Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)

Его высоко ценили те, кто его знал и читал. Но их было совсем немного. Он был единственный в России поэт и статистик. Его вышвырнула Гражданская война в Китай, где он и умер, а между тем его статистические выводы были бы так нужны родине, чтобы разобраться в самой себе. Да и стихи тоже.

Зажег я костер у дороги.Безлюдье, бугор да ветла,Да тень моя длинные ногиВ соседний овраг занесла.Лишь паспорт намокший в карманеИ старое с ним портмоне…Поплачь о заблудшем Иване,Молись, моя мать, обо мне.

Баллада об одном статистике

«Вы слышали, Женя, про Яшнова?Был сослан в Китае в Сибирьсбирателем всего страшногов скелетистую

цифирь.Там, словно холмы верещагинские,был неоприходован прах,где демоны верещавшиесвистели в сквозных черепах.Готическая романистика,сложившаяся из цифр,наваливалась на статистикакак пыткой, от сна исцелив.„Ну, цифрочки-цифры, учите нас!“ –хрипел, отощавший, как жердь.Запомните – жертв неподсчитанностьподарит бесчисленность жертв!Что царство, что комиссарство,да все это, в общем, одно,когда, как баржа, государствоот трупов уходит на дно!Обратное раскулачиваньепойдет – не поймешь, кто чей.Палаческое распалачиваниедругих породит палачей!Жадливые дяденьки, тетеньки,добыча уйдет в решето.Вы все попадетесь в подсчетики,но дети-то ваши за что!И все это будет не мистика,а вас не прошающий прах,лишь праведница-статистикаокажется в честных руках…»Был тот разговор на Таитис когда-то харбинской звездой,с которой тайные нитисвязали нас общей бедой.Рассказывая про Яшнова,Лариса Андерсен мнепризналась: «Знаете… Я же его…Любила?.. да нет… не вполне.Любила, но больше побаивалась.Он сложный был очень с людьми.Боязни потом поубавилось.Но, честно сказать, и любви.А я его все донимала,хотя его как ни стыди…„Ну что ж вы так пишете малостихов, а статьи да статьи…“А знаете, что он ответил?Как будто к чему-то готовясь,став ликом иконно светел:„Статистика – тоже совесть“.А я вся взвилась, как от хлыстикапони в шанхайском zoo,как будто от слова „статистика“брыкается – не повезу.Но я набралась терпенияза столько лет, да и стран.Всё совесть – стихи, и пение,и, знаете, даже канкан…»На ней была шляпа с перьями,и вдруг ей подпел океан:«Всё совесть – стихи, и пение,и, знаете, даже канкан…»2 мая 2014

Поздние, но не запоздалые стихи. Игорь Волгин (р. 1942)

(Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)

Я знаю Игоря Волгина – страшно сказать – уже полвека, и все это время он остается до неестественности «красивым, двадцатидвухлетним» среди всех нас, до ужаса естественно стареющих. Приходила завистливая мысль: где же, в каком чуланчике души прячет он свой наверняка неумолимо стареющий дорианогреевский портрет и как ему это удается? А он то и дело преподносит неожиданность за неожиданностью в самых разных жанрах и, по-моему, не собирается останавливаться.

За эти полвека мы столько пережили и столькое потеряли, включая обвально рассыпавшуюся страну наших неосуществленных надежд. Все изменилось вокруг Игоря Волгина, нашего самого-самого младошестидесятника, в котором что-то было и от Евтушенко, и от Вознесенского, и даже от Риммы Казаковой, и если кого-то в нем иногда не хватало, то, пожалуй, только его самого. А он не испортил своего имени ни плохими стихами, ни плохими поступками, как случилось со многими, но и не написал в стихах ничего такого, что попало бы в главную болевую точку происходящего и неотдираемо приклеилось к памяти. Точнее, лет тридцать назад вообще ушел из поэзии в науку, выпустил серию солидных томов, посвященных Достоевскому, и превратился в одного из лучших в мире мастеров исторической прозы. Но при этом остается бессменным руководителем литературной студии при МГУ «Луч», воспитавшей несколько поколений писателей-читателей. Наконец, он ведет на телеканале «Культура» одну из самых интеллигентных и ярких программ «Игра в бисер». Мало кто добивался такого широкого диапазона в гармоничном развитии, как Волгин, но он продолжает удивлять своей нарастающей энергетикой и многообразной щедростью.

А летом, когда я был в Москве, он передал мне папку с названием «Поздние стихи». Я так был занят, что не сразу раскрыл ее, и то лишь вернувшись в США. И уже первое прочитанное стихотворение меня потрясло. Игорь Волгин сделал долгожданный подарок – он открыл мне совсем незнакомого поэта Игоря Волгина.

У Владимира Соколова была, как ему казалось, трагедия, которую он, к счастью, преувеличивал: «Это страшно – всю жизнь ускользать, / Уходить, убегать от ответа. / Быть единственным – а написать / Совершенно другого поэта». Но в чем-то похожей была и проблема раннего Волгина. И вот к нему пришли поздние стихи, – поздние, а не запоздалые. И Евтушенко, и Вознесенский, и Римма Казакова не забылись им, но просто со временем сами отшелушились. Волгин созревал мучительно, медленно, но зато пробился к своей собственной единственности, избежав завистливых искушений соперничества, отнимающих творческую энергию, подавляющих собственную индивидуальность.

Как он, однако, усложнился за эти годы! Да это и неизбежно, когда по профессиональной или просто по внутренней необходимости перечитываешь классику. Слава Богу, историю революции в России Волгин проходил по Федору Достоевскому, Максимилиану Волошину, Борису Пастернаку, Осипу Мандельштаму, Александру Солженицыну – это был горький, но надежный опыт.

Я давным-давно заждался стихов, которые были бы так блистательно созданы из собственных, а не взятых взаймы образов, интонаций и даже, чего уже никак не ожидалось, из ювелирно выточенных тоже своих-своишеньких ошеломляющих рифм, когда казалось, что они безвозвратно истощились и не возродятся, да еще в какой-то волшебной контекстовой неслучайности.

Может быть, в прозе излить свою желчь –в черта ли, в Бога ль –и, написавши, немедленно сжечь,плача, как Гоголь.И расточится мой дивный талантв замяти росской,и не почтит меня жлоб-аспирантвежливой сноской.

А вот уже высший рифменный пилотаж, не снившийся даже перепилотенному Волгиным Евтушенко: «Кто бы ни был там горы царь, / с ним не сладится роман. / Вряд ли станешь, бедный рыцарь, / ты усладой мусульман».

«Поздние стихи» поражают тем, что все в них по делу – форма подкреплена не самоупоением, а мыслью, и естественной, шутливой, порой самоироничной легкостью то ли пушкинской, то ли глазковской, то ли хармсовской, но все равно своей! Волгинской!

Не хочу я больше быть ученым –это званье мне не по плечу.Ни о чем бесплотно-отвлеченномтолковать ни с кем я не хочу. ‹…›Был я умный, врал напропалую,но мое устало ДНК.Дай тебя я лучше поцелуюна исходе летнего денька.

Заметьте, как грациозно рифманулось: ДНК и «денька». Какое наслаждение для того, кто в этом деле соображает. И как ладно складываются здесь слова, как кирпич к кирпичику, на загляденье.

Что там гремело за станцией Лосьночью сегодня?Видимо, снова не задалосьлето Господне.Видимо, сроки подходят ужекрайние вроде.Что, человек, у тебя на душе,то и в природе.…Там, за рекою, дымят лопухи,меркнут Стожары.Скоро столицу за наши грехивыжгут пожары.С кем обручен этот огненный век,кто сей избранник –то ли Нерон, то ли вещий Олег,то ли торфяник.Что же нам делать спасения для,порознь и свально,если горит под ногами земля,то есть – буквально.Если не выручит даже и газиз преисподней,ибо опять отступилось от наслето Господне.

А вот не только торжествующее свой праздник наливное русское слово, но и «глагол времен, металла звон», когда стих не пляшет, но и не плачется, а звучит колокольно – реквиемом по стране, крушение которой достойно отпеть только колоколами:

Восходит красная лунанад чудью, нелюдью и мерью.Прощай, великая страна,ушедшая, не хлопнув дверью.Мы вновь свободою горимв предвестье радостных событий.Прощай, немытый Третий Рим, –уже четвертому не быти.Гуд-бай, отвязная мечта!Но, как историю ни меряй,нет горше участи, чем та –жить на развалинах империй.Восходит красная лунанад укороченною сушей.Прощай, нелепая страна, –мы жертвы собственных бездуший.Прости нам этот сон и бред,что мы, лишенные прописки,не поглядели даже вслед:ты уходила по-английски.Твой путь и светел, и кровав.И, словно древние этруски,мы канем в вечности – без прав,хотя б отпеть тебя по-русски.