А ведь ошибся – сам ее и отпел, да так, как, пожалуй, никто из нас, и от этих стихов ком в горле. Был бы жив Володя Высоцкий – сделал бы исключение, спел бы это как свою песню.
Стихотворение «Я родился в городе Перми…» – гениальное до строчки – одно из тех послеволодесоколовских стихов о войне, увиденной глазами детей.
Пермь – бывший г. Молотов, ныне снова Пермь.
Из энциклопедии
Я родился в городе Перми.Я Перми не помню, черт возьми.Железнодорожная больница.Родовспомогательная часть.Бытие пока еще мне снится,от небытия не отлучась.Год военный, голый, откровенный.Жизнь и смерть, глядящие в упор,подразумевают неотменный,выносимый ими приговор.Враг стоит от Волги до Ла-Манша,и отца дорога далека.Чем утешит мама, дебютантша,военкора с корочкой «Гудка»?И, эвакуацией заброшенна брюхатый танками Урал,я на свет являюсь недоношен –немцам на смех, черт бы их побрал!Я на свет
являюсь – безымянный,осененный смертною пургой.Не особо, в общем, и желанный,но хранимый тайною рукой –в городе, где все мне незнакомо,где забит балетными отель,названном по имени наркома,как противотанковый коктейль.И у края жизни непочатойвыживаю с прочими детьмия – москвич, под бомбами зачатыйи рожденный в городе Перми,где блаженно сплю, один из судейтой страны, не сдавшейся в бою,чьи фронты из всех своих орудиймне играют баюшки-баю.
«Горло перехватывают слезы», – незаметно написал я сам для себя после этих стихов Волгина, подхватив ритм стихотворения. Радуюсь, что проступил здесь Александр Межиров – названием своей книги «Дорога далека». Все это для нас свое, родимое: мы бы не выжили, если бы не было их, фронтовиков.
И надо же было осмелиться вставить в стихи этакое канцелярско-медицинское слово, как «родовспомогательная часть». А как оно многогранно звучит, поворачиваясь то одним боком, то другим, переливаясь всеми оттенками, напрашиваясь на невольные философемы. Не эта ли родовспомогательная часть и есть Литература, начинающаяся со Слова – всеобнимающего, всепонимающего? Сейчас многим по-обывательски кажется, что писательская смелость – это обличительство всех, кроме себя. А может быть, она совсем в другом – в том, чтобы именно найти Слово, которое обнимет людей, пожалеет, пристыдит, поможет… Это стихотворение – классика шестидесятничества.
Родина и родители для автора неразделимы. Как жаль, что они не увидели его сегодня – в одновременном философско-литературоведческом и поэтическом расцвете.
Отец уже три года не вставал.Родня, как это водится, слиняла.И мать, влачась, как на лесоповал,ему с усильем памперсы меняла.Им было девяносто. Три войны.Бог миловал отсиживать на нарах.Путевка в Крым. Агония страны.Бред перестройки. Дача в Катуарах.И мать пряла так долго эту нитьлишь для того,чтоб не сказаться стервой, –чтобы самой отца похоронить.Но вышло так – ее призвали первой.И, уходя в тот несказанный край,где нет ни льгот, ни времени, ни правил,она шепнула: «Лёня, догоняй!» –и ждать себя отец мой не заставил.Они ушли в две тысячи втором.А я живу. И ничего такого.И мир не рухнул. И не грянул гром –лишь Сколковом назвали Востряково.
Большое должно быть сердце, чтобы все это вместить и продолжать выстукивать по своей самой нежной морзянке, что никто не забыт и ничто не забыто. А это так и есть, пока есть такие поэты. Значит, не зря их спасали и выхаживали в голоде и холоде.
Сейчас помудревший не только от Достоевского, но и от своих собственных воспоминаний, Игорь Волгин уже не тот мальчик, каким я когда-то его знал, о котором он сам спешил рассказать: «Этот мальчик желает пробиться, / примелькаться, вписаться в строку, / удостоиться званья провидца, / очутиться в известном кругу».
Когда я прочитал твои «Поздние стихи», Игорь, то не удержался и разбудил уже засыпавшую мою жену Машу, которая последние два года, измаявшись, буквально вытаскивала меня из смерти, и мы оба стали читать вслух эти стихи, одно лучше другого. И Маша сказала:
– А почему бы тебе прямо сейчас не позвонить Игорю и не сказать все, что ты говоришь мне: что он одним прыжком перепрыгнул поэтов не одного, а нескольких поколений.
Но я посмотрел на часы и понял, что в Москве уже глубокая ночь. И только дождавшись утра, позвонил и все сказал Игорю. В ответ он отшутился:
– А жалко, что я не смогу всем рассказывать, что ты позвонил мне ночью, да еще из Америки.
И я рассмеялся, вполне оценив эту милую ребячливость давно повзрослевшего человека.
А ты и вправду, Игорь, первый из досточтимых достоевсковедов, попал в первую десятку русских поэтов и вряд ли оттуда уже выберешься.
«Мы с детства, Игорь…»
Мы с детства, Игорь,дым войны вдохнулии до сих пор не выдохнули пули,решившие оставить нас в живых.И надо оправдать решенье их.Мы не умрем, не совершим ошибку,став полем битв с осколками, золой,и если жизнь – вопрос, и на засыпку,то на засыпку нам родной землей.
«О чем он думал все-таки, о чем…»
О чем он думал все-таки, о чем,кто литобъединение «Лучом»нескромно, но пророчески назвал,когда в СССР настал развал.Казалось, что профессии «поэт»уже не будет, и на много лет,лишь Евтушенко, чокнутый совсем,бубнил: «Поэт в России больше чем».Но подражатель ранешний егокак будто инфантильный Волгин Игорьпод вознесенско-евтушенским игомнедолго жил и с плеч стряхнул его.Прямые отношенья он завелне с кем-нибудь, а с Ф. М. Достоевским,шестидесятник первый, кто прочелнаследье все, что спутать было не с кем.Не диссидент он, Боже упаси,и уникален он под небосводом,подпольный вождь, любимый на Русивпервые и властями, и народом.Совсем других героев я ковал.Рассыпались. Лишь он несокрушенный.Под ним рычит зеркальный «ягуар» –капитализма хищник укрощенный.Из лучиков сложился этот «Луч»,в котором, как глаза свои ни мучь,не сможешь тайну света рассмотреть,чтоб приоткрыть секрет – хотя б на треть.Но может, в том загадка всех лучей,что не понять ни об одном – он чей,и, может, в нем – попробуй раскуси! –разгадка послезавтрашней Руси.Слагаемые света сами Вы,мальчишки и девчонки из Москвы,и те, кто из безвестных городовприносят запах дальних поездов,и я, хотя со станции Зимы,напрашиваюсь к Вам на Ваше Мы.2015
Сторож Змиёвской балки
Когда все преступленья замолятся?Ведь, казалось, пришла пора.Ты ответишь ли, балка Змиёвская?Ты ведь Бабьего Яра сестра.Под землей столько звуков и призвуков,стоны, крики схоронены тут.Вижу – двадцать семь тысяч призраковпо Ростову к той балке бредут.Выжидающе ястреб нахохлился,чтобы выклевать чьи-то глаза.Дети, будущие Михоэлосы,погибают, травинки грызя.Слышу всхлипывания детские.Ни один из них в жизни не лгал.Гибнут будущие Плисецкие,гибнет будущий Марк Шагал.И подходит ко мне, тоже с палочкой,тоже лет моих старичок:«Заболел я тут недосыпалочкой.Я тут сторож. Как в пепле сверчок».Его брови седые, дремучие,а в глазах разобраться нельзя.«Эти стоны, сынок, меня мучают,и еще – как их звать? „Надпися“».Я такого словечка не слыхивал,ну а он продолжал не спеша:«Сколько раз их меняли по-тихому,эти самые „надпися“».Почему это в разное времяколготились, незнамо с чего,избегаючи слова «евреи»,и выматывали его?Так не шла к их начальничьей внешностисуетня вокруг слова того.А потом воскрешали в поспешности.Воскресить бы здесь хоть одного.Жаль, что я не умею этого.Попросить бы об этом небеса!Я бы тратить всем жизнь посоветовална людей, а не на «надпися».2014, Ростов
Заповедь
Бывал и наш народ не прав,когда на гнет не обижалсяи, гениев своих поправ,лжегениями обольщался.Влип в хлад и глад, в очередя,как в пасти волчие, в напасти,башку лихую очертя,и ухитрился, как дитя,на столько удочек попасться.О Господи, за что, скажи,народ обманывали столько!Но не заслуживал он лжи.Доверчивость сбивала с толку.Вблизи потемкинских воротмахала чернь императрице.Она вздыхала: «О народ!» –до слез готова умилиться.Держа бургундское винов когда-то пыточном подвале,они – уж так заведено –народ поддельный создавали.Но что же делать нам, когда,кроме трясины, нету бродаи неподдельная бедау неподдельного народа.Он выжил у Орды в плену.Он Бонапарта объегорил.Он спас от Гитлера странумногомильонным вдовьим горем.Но после стольких наших ранне лучше, чем режим чинушный,литературы стебный срами кинофильмов стиль чернушный.Жестокость даже правдой врет.Вы что, душою оржавели?Да вы хотя бы свой народ,как раненого, пожалели.Он спас – тому свидетель я –любви застенчивой прелестностьи сохранил среди ворьявсех изумляющую честность.«Пока свободою горим…»,не догорит в чистейших русскость,и если рухнул Третий Рим,Россия совести не рухнет.В послепожарищном дымугрех над золою изгаляться.Негож к народу своемувысокомерный дух злорадства.14 апреля 2015
«Не могли мы когда-то заснуть»
Не могли мы когда-то заснутьв тех ночах, что и вьюжны, и льдисты,с детской верой в «когда-нибудь»русских кухонь «когда-нибуддисты»Эти кухоньки были тогданаш подпольный Гайд-парк и парламент,где мы если уж пили – до дна,и умели тихонько горланить.Наши «если бы» и «кабы»,упоение Самиздатомстали знаком всей нашей судьбы,дали боль быть во всем виноватым.Но история не проститсослагательного наклоненьяи неужто оставит лишь стыддля всего моего поколенья?Как бессмысленны те бунтари,кто, считая, что братство – условность,неготовность к свободе внутрипревратить неспособны в готовность.Ты, любимая, не позабудь,что искал я не без страданьяв беззащитном «когда-нибудь»себе хрупкое оправданье.Спешкой замысел каждый убит,не бывают победы мгновенны,и на цыпочках входят в бытлишь продуманные перемены.Спешкой можно все мысли спугнуть,торопливость нам жизнь искорежит,и насильно «когда-нибудь»никогда не придет, не поможет.И быть может, единственный «изм»безо всяких кровавых восстаний,мой наивный «когда-нибуддизм»потихонечку будущим станет.24 апреля 2015
