Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы
Шрифт:
Друзья надолго замолчали, продолжая обдумывать то, что сказал судья в своем длинном монологе.
— И все же мне кажется, — прервал молчание адвокат, — что невольно, интуитивно присяжные, вынося такие вердикты, основывают их на принципе: «Не судите, да не судимы…»
— Лишь отчасти, потому что, как правило, в быту под этим понимают нечто другое, — ответил судья и продолжил: — Скорее речь здесь идет о злословии, клевете. Много любителей посудачить на чужой счет, косточки поперемывать, лезть в чужую жизнь и распространять досужие домыслы. И вот пошла по кругу сплетня, совершенно бездоказательная,
Вспомнилась мне одна история. Подумать только, как в самую точку. Через полвека аукнулось. Да и как раз к нашей теме. Сейчас я даже подумал: вот когда явно не хватало суда присяжных…
И Анатолий Федорович начал рассказывать.
Вел как-то он, судья Алексеев, очередной прием. Посетителей было, как всегда, много, более двадцати человек. Взял очередное заявление и обратил внимание, что Ирина, секретарь, пропустила один номер. Седьмой прошел, а сейчас у него в руках был девятый.
— Ира, а где восьмой? — спросил он по селектору.
— Анатолий Федорович, — виновато ответила секретарь, — здесь женщина записана восьмой, никаких документов не дает, заявление держит при себе, говорит, сама отдаст.
— Хорошо, пусть заходит.
В кабинет вошла пожилая женщина, высокая, в строгом сером платье, с аккуратно подобранными в пучок седыми волосами. Пристально посмотрев на Алексеева, она сухо поздоровалась. Медленно опустилась в кресло. Холодные серые глаза продолжали изучающе смотреть на него. Может быть, она уже была у меня, подумал Анатолий Федорович, и долго нет ответа на ее жалобу… Нет, он видел эту молчаливую посетительницу впервые.
— Я слушаю, — повторил он, — что же вы молчите? У вас есть ко мне заявление?
Алексеев внутренне подосадовал на себя: у женщины, похоже, горе великое, а он такие сухие, формальные фразы произносит. В молчании он взглянул на бронзовый квадрат настольных часов, стоявших на журнальном столике за спиной посетительницы. Секундная стрелка дважды крутанулась по циферблату, в приемной томились десятка полтора ожидавших своей очереди. Пауза неприлично затянулась.
Наконец, женщина произнесла:
— Левантовская. Заявление есть.
Она достала из сумочки маленький листок и протянула через стол Алексееву. В заявлении была просьба о выдаче справки о реабилитации Богданова Павла Сергеевича.
— Что же вы не указали, когда был осужден Богданов, когда прекращено дело, кем вы ему приходитесь?
— Осужден мой муж был в 1941 году, а реабилитирован в 1956, а кем был судим, я не знаю, но догадываюсь, что — особой тройкой.
Анатолий Федорович с любопытством взглянул на Левантовскую. Обычно по таким делам обращаются потомки репрессированных, все же около пятидесяти лет прошло уже с той страшной поры. А здесь перед ним жена — живой свидетель и очевидец одного из многих десятков тысяч дел конца тридцатых, начала сороковых годов.
У Алексеева появилось желание расспросить ее, так сказать из первоисточника узнать о судьбе одного из тех, далеких ему людей, жизнь которого так безжалостно перемололо то страшное время.
— Сколько вам лет, — он заглянул в заявление, — Анна Гавриловна?
— Я с 1914 года.
— А муж?
— Он родился в 1899 году. Умер, когда ему исполнилось сорок два.
— Расскажите, что произошло с ним.
— А что рассказывать-то, — неохотно сказала женщина, — посадили ни за что, пять лет лагерей. Тройка тихо осудила, семерка также втихую реабилитировала. Где же гласность?
Левантовская возмущенно махнула рукой…
— Какая семерка, — не сразу понял Алексеев, — вы имеете в виду Президиум Городского суда?
— Я не знаю, как это называется, Президиум или еще как, — с вызовом ответила она, — только меня не пригласили, открытого суда не было.
— Надзорная инстанция — это исключительная стадия судопроизводства, особый порядок рассмотрения протестов.
— Вот-вот, я и говорю, особая тройка, и здесь — особое рассмотрение.
— Ну, вы не правы, дело мужа тогда, в сорок первом, рассматривал внесудебный орган, а в 1956 году — суд.
Левантовская сжала губы, не реагируя на слова Алексеева.
— За что же все-таки был осужден ваш муж?
— Да кто ж теперь знает это, если тогда ничего не было известно. Одним словом, — враг народа.
— А вас, как жену…
— Бог миловал, — без всяких эмоций промолвила она.
— Больше тридцати лет прошло после реабилитации, а вы только теперь обратились за справкой. Не очень понятно, чего ждали так долго?
— Надобности не было. Тем более, что дочка в шестидесятом получила справку о реабилитации. Я слышала, закон вышел, льготы мне положены, как жене репрессированного, — объяснила Левантовская, — надо вопрос с жильем решить.
Алексеев с интересом разглядывал лицо пожилой женщины. Видно было, что когда-то она была красивой. Ей явно не шли напряженное выражение, неподвижность черт, холодный, почти сердитый взгляд еще не поблекших глаз. Алексеев знал, как меняются люди, едва переступив порог суда. За его дверьми многие теряли непосредственность, общительность, зажимались, становились непохожими на себя. Случалось, что в таком состоянии посетители упорно стояли на своем, не воспринимая никаких доводов, которые могли бы их переубедить. И сейчас, разговаривая с Левантовской, Анатолий Федорович ощущал, как она напряжена. Видно было, что она пришла не просить, а требовать, уверенная в своем неоспоримом праве на это.
Алексеев видел многих родственников тех, кто был репрессирован в тридцатых-сороковых. Почти все они вели себя иначе, понимая людей, которые ныне занимались восстановлением истины и доброго имени безвинно погибших.
Но он впервые встретился с женой, помнившей погибшего мужа таким, каким он был тогда, до ареста, скорее всего знавшей о том, что он ни в чем не виноват. Поэтому Анатолий Федорович посчитал себя не вправе реагировать на агрессивное — «тогда тройка, теперь семерка».
Он мягко продолжал объяснять ей необходимые формальности и детали, а когда Левантовская окончательно ушла в себя, отгородясь от него стеной отчуждения, сказал: